Николай Самвелян - Серебряное горло

- Наши с вами настроения совпали. А у меня на языке еще большая дичь, - кивнул Николай Николаевич. - "Хотел бы лорду я въехать в морду!" Ну, кто победил?

Рассмеялись одновременно.

- На сцену не тянет?

- А вы меня помните по сцене?

- Конечно, - сказал Николай Николаевич. - Хороший Онегин намечался. Я ждал от вас многого. Увы!

- И слава богу, что "увы"!

- С какой стати вы так скверно о себе самом думаете?

- Я думаю о себе хорошо. И считаю, что вполне мог бы стать Лисицианом областного масштаба. На республиканский, не говоря уже о всемирном, не потянул бы.

- На ниве журналистики чувствуете себя уверенно?

- Прочнее. Хотя нынешняя журналистика - не нива. В ней теперь много нив. Кстати, что за маскарон смотрит на нас?

- Это не маскарон. Это горельеф. Портрет бывшего владельца дворца графа Бадени. Он еще в минувшем веке...

- Уехал в Вену и так далее. Все знаю. Но что за фантазии украшать стены собственными портретами? Почему этот Бадени так ехидно усмехнулся?

- Да кто его знает! Вот уж сто лет глядит он со стены на тех, кто входит сюда. Вероятно, граф не считал, что после него хоть потоп, и хотел хотя бы одним глазком взглянуть на потомков. Но все же что с вами?

Я заказал еще кофе, рассказал Николаю Николаевичу о вчерашнем визите Марины и о сегодняшней телефонной беседе с Флорой. Николай Николаевич слушал спокойно, внимательно, а потом сказал, хитро поглядывая на меня:

- Теперь начну удивлять вас я. Все правда: действительно, несколько певцов с явными голосовыми дефектами внезапно, ни с того ни с сего, запели. Не скажу, чтобы они где-то раздобыли себе необыкновенные голоса. Нет. Скорее, крепкие и добротные. Но знаете, что лично меня больше всего удивило? Менялся характер звуковедения.

- Именно это и говорила Марина.

- Значит, вы напрасно на нее рассердились.

- Но согласитесь, ведь не может же все это быть реальностью. Что за внезапно возникающие голоса? При чем тут вставные зубы? У меня впечатление, что кто-то взялся меня дурачить. Специально сговорились и решили свести человека с ума.

- Да, - элегически произнес Николай Николаевич. - Да, все оно, конечно, так, но и немного не так... В конце минувшего века одна нью-йоркская газета объявила конкурс на самый короткий рассказ о привидениях. Первую премию получил Марк Твен. Цитирую по памяти: "Я сел в омнибус и сказал соседу: "Объявили конкурс на рассказ о привидениях! Вот чудаки! В наши просвещенные времена привидения полностью вывелись". Сосед искоса посмотрел на меня. "Вы так думаете?" - спросил он. И с тихим завыванием растаял в воздухе". Вот и весь рассказ.

- Очень хорошо! - сказал я. - С привидениями все ясно. С тихим завыванием они уже давно растаяли в смоге, который теперь висит над всеми большими городами. А что за история происходит на корреспондентском пункте? Может быть, меня таким образом хотят отсюда выжить? Странно. Ведь я еще не успел выступить ни с одной критической статьей.

Николай Николаевич допил кофе, почесал затылок, а затем изрек:

- Полностью с вами согласен. Моцартов с помощью таблеток и операций, пусть даже сложнейших, мы никогда не получим. Напрасно Сальери пытался алгеброй гармонию поверить. Никогда не будет создана электронная машина, которая сможет стать Пушкиным. Никогда не будет аппарата, который пел бы, как Шаляпин. Ведь Шаляпин был не просто испускающим те или иные звуки организмом, а великим артистом. Чтобы стать великим артистом, надо чувствовать искусство, ибо познать его, как можно познать основы агротехники, невозможно. Настоящее искусство, по моему мнению, всегда не столько следует закону, сколько нарушает его. И никогда нельзя будет понять характер этих нарушений, построить их график... Впрочем, это отдельный разговор. В основе каждого подлинно художественного явления лежит элемент новаторства. Но мы говорим не о Карузо и не о Шаляпине, а об обычных средних певцах с добротными голосами. Не перебивайте, я еще не все сказал. Более того, ведь есть тонко чувствующие, хорошо ощущающие музыку люди, которым, казалось бы, не хватает самой малости - небольшого, даже не очень богатого по тембру голоса. Кажется, получи они его - мир смогли бы удивить.

- Но все это теории! - рассердился я. - А при чем тут история с Ильенко и с той знакомой Флоры, которая внезапно запела и почему-то уехала в Закарпатье?

- А при том, - спокойно продолжал Николай Николаевич, - что Ильенко значится и в моем списке.

- Каком?

- Я ведь немного интересуюсь музыкой. Рецензирую оперные спектакли. И тоже обратил внимание, что несколько солистов на вторых ролях и хористов внезапно как бы обрели новые голоса. Все они выехали из нашего города.

- Вы можете дать мне этот список?

- Конечно. Завтра же занесу или пришлю.

С Николаем Николаевичем мы расстались на трамвайной остановке. Мне нужен был девятый маршрут, а ему - второй.

- Вот что, - сказал он, завидев свой трамвай, - нервы и мнительность здесь ни при чем. Представьте себе, что даже в последней четверти двадцатого столетия в жизни не все открыто, не все понятно и не все поддается анализу.

И уехал писать свои романы. Все же приятно живется классикам областных литератур! Удобно и спокойно...

В окнах корреспондентского пункта горел свет. Лестница, казалось, застонала, когда я, перепрыгивая через ступеньки, взбежал на третий этаж. Так и есть - в нижнем замке ключ, вставленный с внутренней стороны. Оставалось лишь повернуть ключом верхний, английский замок.

В ярко освещенной прихожей в креслах сидела Флора с книгой в руках.

- По какому поводу иллюминация? - поинтересовался я.

- Вы хотели спросить, по какому поводу здесь я? - ответила Флора, не глядя мне в лицо. - Ехала мимо... Это ведь в такой же мере мое рабочее место, как и ваше.

- До шести часов.

- И после шести - тоже. У нас ненормированный рабочий день. В комнату, где стоит ваш диван, - будем условно именовать ее спальней - я не заходила. Это действительно ваша личная территория.

- Ладно, сойдемся на том, - пробормотал я. - Можете появляться и после шести.

Спасибо, - сказала Флора. - Это великодушно!

Она захлопнула книгу, положила ее на столик, поднялась и вышла на кухню. Вздохнув, я плюхнулся в освободившееся кресло, хотя вполне мог поместиться на старом стуле, который вместе с креслом и столиком составляли все убранство приемной. Оказывается, Флора читала монографию Фабиана о Клаузевице. Для чего бы это ей понадобилось? Но тут она появилась с подносом в руках, на котором стояла чашечка дымящегося кофе. Поднос, кажется, еще утром валялся под газовой плитой. Сейчас он был вымыт и начищен до блеска.

- Пейте кофе, - сказала она. - Вам это не повредит.