Александр Абрамов - Последняя точка

И опять неудача: еще не прогремел выстрел, как сзади его ударили под локоть, и пуля прошла, не задев ни офицера, ни Мухина. А Кострову тут же связали руки и швырнули на дорогу рядом с его ребятами.

Один из офицеров что-то сказал главному.

– Эрханген? – повторил тот. – Найн, вин хабен кейне цейт. Зофорт эршиссен. Ду вирст, – кивнул он Мухину, еще державшему отобранный вальтер. – По-штуч-но! – повторил он по-русски.

– Я? – нерешительно спросил Мухин.

– Ду, ду! – настоял офицер. – Унд шнелль, шнелль! Ду бист гут полицай.

«Конец», – подумал Костров. Он уже знал, что повесить их у офицера нет времени, а расстрелять приказано Мухину. Тот, хотя и удивленный, обошел лежавших и каждому выстрелил в голову.

Ничего не успел подумать Костров. Грохот выстрела над ухом бросил его в темноту. А потом очнулся – да, да, именно очнулся, когда тусклый, промозглый дождь вернул ему сознание и жизнь. Он приподнялся на локтях и оглянулся. Рядом лежали убитые товарищи, но дорога была пуста. Он встал, чуть шатаясь, от промокшей куртки его знобило. Потрогал голову, рука нащупала склеившиеся от засохшей крови волосы, но боли не было. Промахнулся убийца, видно, очень уж торопился закончить палаческую работу: пуля только скользнула по черепу, стрелял под углом, не целясь. «Ду бист гут полицай», – вспомнились Кострову слова офицера. Не очень уж «гут», если, стреляя в упор, убить не сумел.

За лесом, совсем близко от него, гулко ухали пушки. Звук шел с северо-востока в смоленском направлении. «Значит, наши», – подумал Костров, и радость комком в горле перехватила дыхание.

Что произошло дальше, мы знаем. Прошла жизнь. От политрука партизанского отряда до первого секретаря обкома.

От бывшего дома купца Оловянишникова, где разместились ныне городская милиция и прокуратура района, наискосок через улицу замыкало угол бетонно-стеклянное здание знакомой Бурьяну «обжорки». Из дверей ее вышел уже памятный нам водитель с перебитым носом и перекошенными шрамом губами. Постоял, закурил, огляделся: очень уж не нравился ему городишко.

Следом за ним вышел Фролов, вытирая рукавом губы. Это тот самый Фролов, который в партизанском отряде ушел вместе с Глебовским. Он постарел, потолстел, нажил живот и вставные зубы.

– На кого уставился, корешок? – спросил он у водителя.

– На следователя, которого я сегодня в город привез. Будет теперь вместо Жаркова.

Фролов посмотрел и потянул водителя обратно за дверь.

– Чего сдрейфил? – удивился тот.

– А ты видел, с кем он стоит? – Фролов понизил голос до шепота.

– Ну и что? Обыкновенный мужик в ситцевой рубахе навыпуск.

– А это, мой милый, первый секретарь обкома Костров.

Водитель рванулся к двери.

– Не спеши. Еще наглядишься, если не страшно.

– Тот самый?

– Неужто не узнал?

– Моложав очень. А ведь мы с ним ровесники. Да и видел он меня только в землянке, когда нас с тобой допрашивал. Откуда мы и чем удостоверить можем, что именно этот отряд и разыскивали. У тебя хоть бумажонка была – подтвердила, а мне рассказик твой помог, где ты партизанские подвиги мои расписывал.

– Так ведь ты же с его десяткой шел. Может и вспомнить.

– Впереди я шел, а он сзади. Проверочку устраивал.

Когда Костров с Вагиным уехали, а Бурьян поднялся к себе в прокуратуру, оба дружка, наблюдавшие за ними из «обжорки», пошли к стоявшему по соседству грузовику. Оба молчали. Только водитель спросил:

– На сплав?

– Куда же еще? На заводе мне делать нечего.

Поехали. Разговор не клеился, пока Фролова не прорвало:

– Что-то неспокойно у меня на душе, старый бродяга.

– А душа-то у тебя есть? – усмехнулся водитель. – Если говорить правду, нас обоих тревожит одно. Мертвецы оживают, а живые вороги помнят.

– Ты о Глебовском? Так его дело вот-вот передадут в суд.

– А суд, предположим, оправдает.

– Не будет этого, – отмахнулся Фролов. – Дело чистое. Не подкопаешься.

– Как сказать. Костров близкий друг Глебовского, а сам он, по сути дела, хозяин области. И суд и уголовка у него под мышкой. Вот и вернет суд дело Глебовского на доследование. Ты нового следователя не знаешь, а я его в город привез. С ним-то Костров и торчал у машины. Мне – что, меня теперь и родная мать не узнала бы: рожа у меня другая, никакой косметики не требует. А у тебя, мил друг, как у Чичикова, – «мертвые души», и ОБХСС, наверно, уже к ним принюхивается. Смываться надо нам обоим, и фамилию придется переменить. Мне-то не требуется: был Мухин, а теперь Солод Михал Михалыч. Вот и смекай, старичок с ноготок!

От сплавной конторы до заводских причалов вниз да реке было километров сто с лишком, но шоссе, по которому они ехали, сокращало почти вдвое эту дорогу. Вот здесь и жил Фролов, тут же и работал. Жил в двух комнатах на втором этаже, жил одиноко, вдовый. Здешние девки на него даже и не заглядывались. Прибирала и кормила его тетя Паша вместе с ледорубами и сплавщиками – не так уж вкусно, но охотно и сытно. Лесорубы, проживавшие в Свияжске, числились в штате завода и получали зарплату в заводской бухгалтерии. А сплавщиков нанимал и оплачивал сам Фролов тоже за счет завода, но сдельно от ледохода до ледостава. То было его удельное княжество, его опричнина и командный пункт. Все имел Фролов – и дом, и жратву, припеваючи жил, с умением прибрать к рукам все, что плохо лежит. А домой к себе не пускал, гостей не собирал даже по праздникам, и жильцам отказывал вежливо и с поклонами, уверяя всех, что малейшего шума не переносит.

Так все и шло, пока ранней весной не постучался к нему в дверь за семью замками человек с перебитым носом и раздвоенной губой. Не узнал гостя Фролов, даже цепочки с двери не снял, в щель его разглядывая. Мелькнуло вдруг что-то знакомое, как видение из далекого прошлого.

– Неужели Мухин? – робко спросил он.

– Узнал все-таки старого друга, – хмыкнул гость, – так открывай дверь. На приступочке сидеть не намерен. Жрать, водки побольше, да и по душам поговорить надо. Хорошо, что ты фамилию не сменил, иначе тебя бы и не найти.

Цепочка звякнула, и дверь открылась.

Гость вошел, швырнул ватник в передней и, по-волчьи оскалив зубы, шагнул в комнату, где все уже было приготовлено для завтрака: буженина из холодильника, помидоры и соленые огурцы. Гость вынул из кармана куртки и поставил на стол темно-коричневую бутылку с рижским бальзамом.

– Попробуй-ка, из Риги привез. Крепкое варево, только мне не по вкусу. Мне бы сивухи сейчас. Насквозь продрог, пока в придорожной канаве лежал.

Фролов принес тщательно закупоренную большую стеклянную бутыль с самогоном и присел к столу. Незваный гость опрокинул в рот полный стакан и налил еще.