Дино Буццати - Паника в Ла Скала

- Генеральный штаб? Какой генеральный штаб?

Ферро даже развеселился.

- А вы, маэстро, как всегда, витаете в облаках. Счастливчик!

- Что за генеральный штаб? - настаивал Коттес, теряя терпение.

- О господи, да генеральный штаб "морцистов"!

- "Морцистов"? - переспросил старик, обуреваемый все более мрачными мыслями.

"Морцисты"... Какое страшное слово! Он, Коттес, не был ни "за", ни "против" них, он вообще в таких делах не разбирался, никогда ничем таким не интересовался, знал только, что "морцисты" - люди опасные, с ними лучше не связываться. А этот паршивец Ардуино выступил против "морцистов", чем и навлек на себя их гнев. Других объяснений не было.

Значит, вот чем - политикой, интригами занимается этот безмозглый мальчишка! Нет чтобы вложить в свою музыку хоть каплю здравого смысла. Конечно, он снисходительный, добрый, терпеливый отец, но всему есть предел: завтра же, черт побери, он выскажет все, что думает по этому поводу! Рисковать жизнью из-за какой-то идиотской фанаберии!

Он сразу же отказался от мысли расспрашивать того человека, ибо понял, что разговор с ним будет бесполезным, если не вредным.

"Морцисты" шутить не любят. Спасибо еще, что у них хватило великодушия предупредить его. Коттес обернулся. Ему казалось, что весь зал смотрит на него. Смотрит неодобрительно. Да, опасные типы эти "морцисты". У них сила. Они неуловимы. Зачем же их провоцировать?

Коттес с трудом вернулся к действительности.

- Маэстро, вам нехорошо? - спрашивал его профессор Ферро.

- Что вы сказали?.. Нет, почему же... - ответил он, постепенно приходя в себя.

- Вы вдруг сильно побледнели... В такой духоте случается...

Простите...

- Что вы... спасибо... - ответил Коттес. - Я и впрямь почувствовал какую-то внезапную слабость. Что поделаешь, возраст!

Он встал и направился к выходу. И как по утрам с первым солнечным лучом исчезают кошмары, всю ночь терзавшие человека, так и мрамор фойе, вид всей этой богатой, пышущей здоровьем, элегантной, надушенной и оживленной публики помогли старому музыканту вынырнуть из темного омута, куда затянуло его неожиданное открытие.

Решив отвлечься, он подошел к группе споривших критиков.

- Во всяком случае, - говорил один из них, - хор прекрасен, тут ничего не скажешь.

- Хор без музыки, - заметил другой, - все равно что живопись без натуры. Эффекта можно добиться быстро, но чего не следует делать, так это гоняться за ним.

- Пусть так. Но куда же мы идем?.. - простодушно удивлялся еще один критик. - В нынешней музыке не должно быть ни внешних эффектов, ни легкомыслия, ни страсти, ни мелодичности, ни непосредственности, ни простоты, ни банальности... Пусть так, прекрасно. Но тогда, скажите, что же останется?

Коттес подумал о музыке сына.

Успех оперы Гроссгемюта был велик, хотя вряд ли во всем театре нашелся хоть один человек, который хвалил бы музыку "Избиения"

искренне. Большинству присутствующих просто хотелось показать, что они на высоте положения и принадлежат к авангарду. В связи с этим разгорелось своеобразное скрытое соперничество. И вообще, когда люди берутся горячо обсуждать какое-нибудь музыкальное произведение, анализируя все его достоинства, его художественное совершенство, сокровенный смысл, их самоуверенность не знает границ. И еще: разве, слушая современные произведения, можно развлечься? Всем изначально известно, что основоположники новой школы избегают развлекательности. Требовать этого от них было бы проявлением непростительной безвкусицы. Для тех, кто ищет развлечений, есть варьете, есть луна-парки у старых крепостных стен. Впрочем, нервная напряженность, которую вызвала у публики оркестровка Гроссгемюта, голоса певцов, постоянно звучащие в самом верхнем регистре, и бьющие по барабанным перепонкам хоровые сцены тоже чего-то стоили. Пусть и грубо, но публику все-таки расшевелили - этого отрицать было нельзя.

Разве возбуждение, охватывавшее зал и заставлявшее его, едва смолкали последние ноты, взрываться аплодисментами и кричать "браво!", не было бесспорным триумфом музыканта?

Подлинный энтузиазм вызвала заключительная, длинная и волнующая сцена, когда воины царя Ирода врываются в Вифлеем, чтобы уничтожить там детей, а матери с порога протягивают им младенцев, когда злые силы торжествуют; в конце небо потемнело, и пронзительные звуки труб из глубины сцены возвестили о спасении Господа. Надо сказать, что художнику, декоратору и особенно Йохану Монклару - хореографу и руководителю всей постановочной части - удалось избежать двусмысленности: скандал в Париже послужил им уроком. Так что царь Ирод теперь не то чтобы походил на Гитлера, но, безусловно, обладал нордическими чертами, напоминая больше Зигфрида, чем владыку Галилеи. А вид его воинов, благодаря главным образом форме шлемов, и вовсе не оставлял никаких сомнений.

- Какое же это царство Ирода? - говорил Коттес. - Это же оберкомендатура.

Художественное оформление было прекрасным. И совершенно неотразимое впечатление производил последний трагический танец убийц и матерей в сопровождении хора, безумствовавшего на своей скале. Новая трактовка Монклара - если ее можно назвать новой - отличалась предельной простотой. Солдаты - даже их лица - были черными; а матери - белыми, и вместо детей в руках куклы, выточенные из дерева (по эскизам, как сообщалось в программке, скульптора Балларена), тщательно отполированные и выкрашенные в ярко-красный цвет. Этот блеск производил очень сильное впечатление.

Различные комбинации трех цветов - белого, черного и красного на фоне фиолетового задника, - и группы танцующих, то соединяющиеся, то распадающиеся во все нарастающем темпе, не раз вызывали аплодисменты публики.

- Как сияет Гроссгемют! - воскликнула сидевшая позади Коттеса дама, когда автор вышел на авансцену.

- Еще бы! - ответил маэстро. - У него даже лысина блестит как зеркало!

Голова знаменитого композитора действительно была лысой (а возможно, и бритой) и походила на яйцо.

Ложа "морцистов" в третьем ярусе уже опустела.

В атмосфере всеобщей удовлетворенности основная часть публики расходилась по домам, а сливки общества заспешили в фойе на банкет.

Роскошные вазы с белыми и розовыми гортензиями стояли в углах ярко освещенного помещения; во время антрактов их там еще не было. Стоя в дверях, гостей встречали художественный руководитель маэстро РоссиДани и директор театра Гирш с некрасивой, но обаятельной женой. Чуть позади, демонстрируя свое присутствие и в то же время стараясь не афишировать власть, которая официально ей больше не принадлежала, беседовала с почтенным маэстро Коралло синьора Пассалаккуа, или попросту "донна Клара". Много лет назад она была секретаршей и правой рукой тогдашнего художественного руководителя маэстро Тарры.