Говард Лавкрафт - Ночной пришелец

Асенат... да существует ли эта женщина? С чего подозревают, что у старика Эфраима в желудке был яд? Почему это Гилманы шепчутся о том, как он орал - точно перепуганный до смерти ребенок - когда он сошел с ума, а Асенат заперла его в глухом чердаке, где - и тот другой - тоже находился? Не душа ли это старика Эфраима была там заперта? И кто же кого запер? И почему он много месяцев искал кого-нибудь с ясным умом и слабой волей? Почему он проклинал все на свете из-за того, что у него родился не сын, а дочь? Скажи мне, Дэниел Аптон, - что за сатанинский обмен совершился в доме ужаса, где этот богопротивный монстр по своей прихоти распоряжался доверчивым, слабовольным и получеловеческим дитем? И не сотворил ли он то же, что она хочет в итоге сотворить со мной? Скажи мне, почему эта тварь, что называет себя Асенат, оставшись одна, пишет совсем по-другому, так что её почерк и не отличишь от..."

И вот тогда произошло нечто ужасное. Голос Дерби в продолжение его горячечной тирады перешел на визг, как вдруг он осекся и с почти что механическим щелчком умолк Я вспомнил наши прежние беседы у меня дома, когда его излияния внезапно резко обрывались, и когда я почти воочию видел вторжение неуловимой телепатической силы Асенат, лишавшей его дара речи. Но на сей раз все было иначе - и я ощутил нечто несравненно более жуткое. Его лицо на мгновение неузнаваемо исказила гримаса, а тело сильно содрогнулось - точно все кости, внутренние органы, мышцы, нервы и железы приспосабливались к совершенно другому вместилищу, к новой психической конституции и личности.

Однако я в жизни не сумею сказать, в чем заключался кошмар, и все же меня захлестнула неодолимая волна отвращения и тошноты, - и сковавшее меня ощущение неестественности и ужаса происходящего было настолько сильным, что я едва не выпустил руль из рук. Тот, кто сидел рядом со мной, не имел сейчас ничего общего с моим другом детства, а был похож, скорее на некоего чудовищного гостя из потустороннего мира, на дьявольское средоточие неведомых космических сил зла.

Но я потерял самообладание всего лишь на одно мгновенье, но и его хватило на то, чтобы мой спутник схватился за руль и заставил меня поменяться с ним местами. Сгустились сумерки, и огни Портленда остались далеко позади, так что я уже почти не различал его лица, но тем не менее увидел, как его глаза заполыхали нездешним огнем, и понял, что он пришел в то странно возбужденное состояние - столь не свойственным его истинному темпераменту, - в каком его уже не раз замечали сторонние наблюдатели. Это было необъяснимо: что робкий Эдвард Дерби, который никогда не умел настоять на своем и так и не выучился водить автомобиль, приказал мне уступить водительское кресло и взялся вести мою машину... Но именно так и произошло. Некоторое время он хранил молчание, и я, охваченный необъяснимым ужасом, был этому даже рад.

При свете уличных фонарей Биддфорда и Сейко я различил его плотно сжатый рот и поежился от блеска его глаз. Люди были правы - в таком расположении духа он дьявольски походил на свою жену и на старика Эфраима. И меня уже не удивляло, почему он отталкивал людей, находясь в таком состоянии - сейчас в нем и впрямь было что-то сверхъестественное, и я остро осознавал весь зловещий смысл происходящего, ибо только что выслушал его сбивчивую исповедь. Сидящий рядом со мной человек, а ведь я с детства очень хорошо знал Эдварда Пикмана Дерби, был незнакомцем - пришельцем из неведомой черной бездны.

Он не раскрывал рта до тех пор, пока мы снова не оказались на неосвещенном участке шоссе, а когда заговорил, его голос звучал иначе, чем обычно - более глубоко, более твердо и более решительно, даже его выговор и произношение переменились - впрочем, что-то смутно и тревожно знакомое я все же в нем различил. Как мне показалось, я угадал скрытую и неподдельную иронию - не ту мимолетную и бессмысленно дерзкую псевдо-иронию грубоватых "умников", которую Дерби перенял у своих университетских знакомцев, но некую врожденную, всепроникающую и в глубине своей злонамеренную насмешливость. Меня несказанно поразило обретенное им самообладание, столь быстро сменившее приступ панического словоблудия.

- Надеюсь, ты забудешь о моей истерике, Аптон, - говорил он. - Ты же знаешь, как у меня взвинчены нервы, и полагаю, меня простишь. Я, разумеется, очень благодарен тебе за то, что ты согласился доставить меня домой.

И забудь также все те безумные глупости, которые я наговорил тебе про свою жену - и вообще обо всем. Это из-за чрезмерного переутомления. В голове у меня рождаются самые диковинные гипотезы, и когда мозг утомлен, он порождает всякого рода фантастические измышления. Мне надо немного от всего этого отдохнуть - ты, возможно, некоторое время меня не увидишь - и не стоит за это корить Асенат.

Конечно, моя поездка может показаться тебе весьма странной. Но на самом деле все очень просто объясняется. В северных лесах сохранилось множество древних индейских поселений - священные камни и прочее, - которые имеют огромное значение в фольклоре, и мы с Асенат занимаемся их изучением. Мы предприняли столь интенсивные поиски, что у меня, кажется, ум за разум зашел. Когда вернемся домой, надо будет кого-нибудь послать за моей машиной. Месяц покоя поставит меня на ноги.

Не помню, что я отвечал моему спутнику, ибо все мои мысли были сосредоточены на пугающей потусторонности его облика. С каждой минутой мое ощущение невнятного космического ужаса усиливалось, пока наконец меня не охватило маниакальное желание поскорее распрощаться с другом. Дерби не предложил мне снова сесть за руль, и я только радовался, когда мы на бешеной скорости миновали Портсмут и Ньюберипорт.

На перекрестке, где главное шоссе уходит вглубь материка и огибает Инсмут, я испугался, как бы мой водитель не свернул на пустынную прибрежную дорогу, что идет через проклятый город. Но он этого не сделал, а стремительно понесся мимо Роули и Ипсуича к пункту нашего назначения. Мы прибыли в Аркхем до полуночи и увидели, что окна старого Крауниншилдского дома все ещё освещены. Дерби вышел из машины, без устали повторяя слова благодарности, а я поехал домой и, оставшись один, почувствовал безмерное облегчение. Это было ужасное путешествие - тем более ужасное, что я не мог понять причины посетившего меня ужаса - и я ничуть не опечалился словам Дерби о предстоящей нам долгой разлуке.

На протяжении последующих двух месяцев в городе муссировались разные слухи. Люди говорили о том, что Дерби все чаще видели в состоянии крайнего возбуждения, а Асенат почти не показывалась - даже навещавшим её приятельницам. Эдвард посетил меня лишь раз, ненадолго заехав в автомобиле Асенат - ему-таки доставили автомобиль из Мэна - забрать кое-какие книги, которые он давал мне почитать. Он находился в своем новом настроении, и за время свого недолгого визита успел лишь обронить несколько малозначащих учтивых реплик. Было видно, что в этом состоянии он не был расположен что-либо обсуждать со мной, и я заметил, что он даже не удосужился подать наш условный сигнал - три и два раза позвонить в дверь. Как и тогда в автомобиле, я испытал тупой и необъяснимый животный ужас, и его скорый уход воспринял с нескрываемым облегчением.