Эдгар Пенгборн - Дэви

Дождавшись, когда сонный стражник, обходящий стену, исчезнет из виду, я перебрался через частокол и направился к горе. Эмия, чей голос еще звучал в моем сердце, прекратила хныкать над моими костями. Я подумал о ней, настоящей, с мягкими губами, которая несомненно захотела бы, чтобы я вернулся и отслужил весь срок своей крепостной службы, хотя в действительности я отваживался только на то, чтобы вообразить ее рядом на узеньком тюфячке во время довольно грустных игр с самим собой.

Поднимаясь по достаточно крутому склону, уводившему меня от города, я решил, что просто заблужусь на денек-другой, как делал в прошлые разы. Обычно это случалось в мои законные выходные. Правда, не всегда: несколько раз я отваживался заранее пристать к хозяину с просьбой и лестью вырвать у него разрешение. На этот раз я собирался не возвращаться до тех пор, пока не закончится бекон, и придумать несколько воображаемых историй о своих приключениях, которые мог бы рассказать по своем возвращении, чтобы немного смягчить воспитательное воздействие ремня Старины Джона на мой бедный зад — не скажу, чтобы хозяин когда-то причинял мне серьезную боль, ибо для этого ему не хватало ни мускулов, ни жестокости. Это решение несколько успокоило меня. Углубившись в лес, я забрался на высокий клен, чтобы посмотреть на рассвет.

Дороги, ведущие из Скоара, были не видны, скрытые за высокими деревьями. Сам Скоар казался нереальным, иллюзорный город, полускрытый утренней дымкой. Но я знал, что за иллюзорностью кроется прозаичная реальность, представляющая собой толпу из десяти тысяч человеческих существ, готовящихся к еще одному дню, заполненному работой, мошенничеством, бездельничаньем, задиранием друг друга или предпринимаемыми время от времени попытками не делать этого.

Перед тем, как взобраться на клен, я услышал призывное пение первых весенних птиц. Вскоре солнечный диск должен был показаться над горизонтом, и лесные певцы проснулись, их музыка бурлила, переливаясь через вершину мира. Я слышал белошеего воробья, остановившегося на недолгий отдых по пути на север. Дрозд и малиновка — разве могло утро начаться без них? Пролетел кардинал, сверкая блестящим оперением. Из зарослей вырвалась парочка попугаев, запорхавших над деревьями, а потом я слышал курлыканье лесных голубей, и крапивник излил свое маленькое сердечко взрывом радужных трелей…

На камедном дереве поблизости я разглядел парочку белолицых обезьянок, не возражавших против моего присутствия. Самец опустил голову так, чтобы его подруга могла почистить его шею. Когда ей это прискучило, он схватил ее за ляжки и насладился любовью, выразив ее своим излюбленным методом. Затем они уселись рядышком, обняв друг друга, свесив с ветки длинные черные хвосты, и он зевнул в мою сторону: «Ё-о-о-о!» Когда я, наконец, оторвал от них взгляд, на востоке уже вовсю разгоралась заря.

Внезапно я захотел знать, откуда оно приходит, солнце? Как оно загорается утром?

Понимаете, в те дни я не владел даже обрывками достойных знаний. В школе я с трудом одолел две книги: сборник упражнений по правописанию и Книгу молитв. Когда в Скоар приходили Бродяги, я приобрел эротический буклет, потому что в нем были картинки, и чуть было не купил у них сонник, но он стоил целый доллар. Я слышал о Книге Авраама, которую называли единственным источником истинной религии, и был убежден в том, что обычным людям читать ее не разрешается, дабы они не поняли ее неправильно. Книги, говорили священники, это нечто опасное, связанное с Грехом Человека в Былые Времена; они соблазняют людей думать самостоятельно, что само по себе является отказом от любящей заботы Господа. Что касается других типов обучения… Ну что ж, я считал Старину Джона несказанно мудрым, поскольку он был в состоянии подсчитать свою выручку на больших счетах.

Я верил в то, что, как меня учили, мир состоит из куска земли площадью в три тысячи квадратных миль, который некогда был садом, где Бог и ангелы свободно разгуливали вместе с людьми, совершая всяческие чудеса, до тех пор, пока примерно четыреста лет назад люди не согрешили, возжелав запретного знания, и все не испортили. Теперь мы несем наказание до того часа, когда Авраам, Глашатай Божий, Вестник Избавления, чье пришествие было предсказано древним пророком Иисусом Христом, которого иногда называют Поручителем; Авраам, рожденный Девой Карой в пустыне, в Годы Хаоса; Авраам, умерщвленный за наши грехи на колесе в Набере на тридцать седьмом году жизни, не вернется на землю, чтобы судить наши души, даруя спасение лишь немногим, а остальных обрекая на вечные муки в огне.

Я знал, что на дворе 317 год от рождения Авраама и что все страны согласились с этим летосчислением. Я полагал, что по обеим сторонам этого комка земли в три тысячи квадратных миль до самой границы мира простирается море. Но что же с самой границей? Книга Авраама, утверждали священники, не говорит о том, как далеко граница находится — ибо Господь не желает, чтобы люди знали это, вот почему. Услышав все это в школе, я, естественно, заткнулся, но любопытство продолжало меня тревожить.

Все мои сомнения были юношескими и пытливыми, точно новая трава, пробивающаяся сквозь сопревший зимний мусор. Я радовался тому, что молния ни разу не испепелила меня, как бы я ни грешил. Перед завершением последнего учебного года целая неделя была посвящена Греху, и директор школы отец Клэнс лично занялся этим. Алая Блудница озадачила нас: мы знали, что шлюхи разрисовывают свои лица, но похоже было, что та женщина была ярко-красной с ног до головы — я не понял этого. Мы знали, что святой отец имел в виду под Грехом Самоосязания, хотя сами называли это «дрочиловкой»; некоторые самые младшие мальчики испытали настоящий шок, услышав, что у тех, кто так грешит, все синеет и через некоторое время отваливается. Двое упали в обморок, а один выбежал за дверь, чтобы проблеваться. На эту неделю девочек отделили от мальчиков, так что я не знаю, какую уж тайную информацию втюхивали им. Я понял, что слишком ничтожен для того, чтобы Бог обратил на меня свое внимание, поскольку с тех пор, как четыре года назад, в приюте, научился дрочить, ничто у меня не посинело и оставалось там, где ему и полагалось находиться. Отец Клэнс был большим и бледным, он выглядел так, будто у него болел живот, а виноват в этом был кто-то другой. При взгляде на него появлялась мысль, что Бог, прежде чем совершить такую непростительную ошибку, как создание людей мужчинами и женщинами, мог бы сначала, из уважения к приличиям, посоветоваться с отцом Клэнсом.

Церковь давала нам ясно понять, что все, связанное с сексом, — греховно, отвратительно и нечисто (даже сны об этом назывались «поллюцией»), но тем не менее заслуживает глубочайшего почтения. Там были и другие несоответствия — неизбежные, насколько я понимаю. Церковь и послушные ей мирские правительства, естественно, желали, чтобы население увеличивалось; ведь столько браков было бесплодными, а примерно каждый пятый рождался мутом, так что миру попросту грозило вымирание. Но Церковь придерживалась мнения — я не понимаю его истоков, — что все удовольствия сомнительны, и лишь угрюмость может быть добродетельной. Так что власти изо всех сил старались поощрять размножение, хотя официально изыскивали другие методы. Бывало, с Бродягами Рамли мы ставили небольшой спектакль: четыре парочки, хавающие обед вроде аристократического, с рабами, подающими всякие блюда, ни разу не улыбнувшись, разглагольствуют о погоде, модах и церковных делах. Все очень серьезно, однако зрители видят и то, что происходит под столом, где свое потрясающее представление разыгрывают пальцы, голые ляжки и гениталии…