Дмитрий Биленкин - Марсианский прибой (сборник)

Потом Валя поманил его пальцем.

— Подойди. Ближе, ближе.

Сергей смешался. Покорно, словно завороженный взглядами, подошел. Последний шаг был исполнен смятения.

— Что вы, ребята… Ну, пошутил…

— Возьмись, пожалуйста, за эту ручку, — ласково проговорил Валя. — Не бойся, не бойся… Теперь загляни в муфель.

И Валя увидел, как отшатнулся Сергей от черного ока муфеля: в глубине его все еще парил фарфоровый тигель.

Ошибка невозможна

Окна смотрели в бесконечность неба, откуда медленно и густо выплывали облака, наполняя зал мягким снежным светом, — рассеянным отражением бело-голубых далей. Там ежеминутно творились облачные города, расплывчатые и мгновенные, как фантазия.

— Следующий! — крикнул доктор Решетов.

Фотоэлементы беззвучно распахнули дверь, и в черном проеме появился юноша, почти мальчик, его бледное от волнения лицо.

— Садитесь! — приказал доктор.

Юноша сел в троноподобное кресло, по сторонам которого свисали серебристые плети контактов.

— Так кем вы хотите стать?

Решетов произнес традиционную фразу так же и тем же тоном добродушного одобрения, каким он произносил ее уже тысячи раз.

Ответом был взмах ресниц, густых темных ресниц, смущенный взгляд синих глаз, трогательный румянец щек, кожу которых еще ничто не успело огрубить. Тонкие пальцы юноши терзали подлокотник.

— Поэтом…

— Отлично! — чересчур шумно обрадовался Решетов. — Вас зовут…

— Сережа… Сережа Югов. Сергей Александрович Югов, — тотчас поправился он.

— Почти Александр Сергеевич Пушкин, — неудачно сострил доктор. Встретив взгляд юноши, осекся. — Пожалуйста, карточку, — угрюмо кивнул он ассистенту.

Тот подошел к высокой мозаичной стене, присел в углу за пульт и набрал комбинацию цифр. Послышалось щелканье реле, потом словно вздох пронесся по стене; открылась узкая щель, и в руки ассистента порхнул желтый листок негибкой пластмассы, испещренный значками генетического кода, снятого еще в первые дни жизни Югова.

Взгляд юноши наполнился тревогой, потемнел — так темнеет око лесного озера, пугливо спрятанного в чащобе, когда зенит застилает грозовая туча. Решетову захотелось похлопать мальчика по плечу, он ему нравился.

Но доктор сдержался. Взял листок, поднес его ближе к глазам. При этой операции его редко смущал взгляд мальчиков и девочек, усаженных в кресло, — привык. Но не сейчас. Что-то сдуло покров будничности с того, что он делал.

Ассистент в белом халате — вежливое и вполне земное подобие судьбы быстро и аккуратно укрепил контакты на запястьях, шее и затылке Югова. Тот вздрогнул — может быть, от холода металла, может быть, от волнения.

Где-то в недрах стены послышалось гудение. Электронные недра машины переваривали информацию, текущую по контактам из самых глубин человеческого «я». Юноша — он весь сжался — смотрел на стену в упор, с вызовом. Потом отвел взгляд.

Решетов встал спиной, барабаня пальцами о подоконник. Он был уверен, что юноша глядит ему в затылок.

Но на этот раз доктор ошибался. Сергей смотрел мимо него — на облака. На их торжественную, неслышимую поступь, которая всегда вызывала в его душе неясное томление, настойчивое и желанное, схожее со смутным предчувствием счастья, которое ждет его в необозримом и туманном будущем.

Зажглась контрольная лампочка, циклоп за стеной подмигнул красным глазом: послышался мелодичный звон. Решетов, не оборачиваясь, протянул руку, и ему на ладонь лег прохладный глянцевый листок. Он взял его, сравнил со старым.

"В их возрасте каждый третий мечтает быть поэтом, — подумал он. Каждый третий. Но отказ обычно бывает легким".

Но спокойствия эта мысль не принесла. Доктор внезапно почувствовал усталость. Нет, это ему только казалось, что он привык. Слишком велика ответственность, чтобы не беспокоиться о последствиях. Тысячи раз переживать за других — тяжело, тяжело.

Ему захотелось оттянуть мгновение ответа, но он понимал, что этого делать нельзя, что нет хуже неопределенности.

— Вот что, мой друг, — сказал он наконец. — Поэта, к сожалению, из вас не получится.

Он пристально посмотрел на юношу.

— Вот ваша карточка, возьмите. Ваши способности выделены там красным.

Он положил ему на колени холодно поблескивающий листок пластмассы. На юношу глянул узор значков — черных значков и красных значков. Трассирующие пунктиры кода. Пулеметная очередь из будущего.

Ничто не изменилось в лице Сергея Югова. Но оно словно сделалось старше. "Ну вот, — с облегчением и одновременно с безотчетным разочарованием вздохнул доктор, — операция закончена. Сейчас он, как и многие до него, сунет листок в карман. Небрежно, снисходительно глянет на обломки юношеских мечтаний. И уже взрослым человеком встанет с кресла. Чего тут больше — хорошего или плохого?"

Доктор давно уже старался избегать этого вопроса, но он приходил вновь и вновь. Почему? Разве неясно, что определенность лучше неопределенности, знание лучше неведения, а правда — самообмана? Да, ясно. Он и шел на этот эксперимент, воодушевленный благородством задачи, он видел себя рыцарем добра, которому наука дала на испытание копье, могущее сокрушить многие беды… Откуда же сомнения, которых раньше не было?

Доктор нахмурился. Лица. Их не выгонишь из памяти. Тысячи лиц тех, кто садился в это кресло, чтобы на себе испытать целительный удар копья. Очень разные лица. И чем-то становящиеся похожими друг на друга после традиционных слов "Ваше призвание в…". Иные ребята вначале даже пускают слезу: "Нет, нет, скажите, что вы ошиблись…" Другие выслушивают рекомендацию спокойно. Третьи вежливо говорят «спасибо» и уходят насвистывая. Но соглашаются в конце концов почти все. Пожалуй, слишком легко соглашаются. Не потому ли, что многие в душе мечтают снять с себя бремя ответственности за свою судьбу? А лучшую возможность трудно представить… И они с легким сердцем уходят отсюда навстречу тому призванию, которое открыла для них наука. Призванию, которое сулит наибольшие успехи в жизни для них самих и наибольшую пользу для общества. Полная гармония. Не нужно блуждать в поисках самого себя. Плата же невелика: иллюзии (а может быть, мечты?) детства.

А Югов не видел в эту минуту ни доктора, ни самой комнаты. Он шел среди манящих звуков, тихой капели берез, просквоженных солнцем, мелодии, которые они ему навевали и которые просились наружу, как порыв, как песнь, когда хочется петь. Над головой плыли облака, причудливые, зыбкие, зовущие взгляд за собой — вдаль, в бесконечность. Но уже грохотал железный каток, готовящийся подмять все это. Уже сузились горизонты будущего, в них пролегли рельсы, черные, как строчки генетической карты, и эти рельсы шли мимо, мимо звуков, мелодий и строф.