Петр Воронин - Прыжок в послезавтра

Ольга не торопилась отвечать. Валентин насупился.

– Ну и как ты теперь?

– Что теперь? – опять не поняла Ольга.

Сейчас бы самое время спросить о главном, но в последний миг у него не хватило решимости.

– Так ты не сердишься?

– А разве на такое можно сердиться? Человек и его дело как их разделить?

Он понял: Ольга не притворяется, она на самом деле думает так, и это опять ново и прекрасно в ней.

Свидания с Ольгой были ежедневными. Вначале десять-пятнадцать минут – не больше. Потом ограничения сняли: однако Ольга все равно уходила, едва представлялся удобный предлог. Жалеет? Боится чего-то?

Впрочем, вскоре в Ольге словно переломилось что-то. Однажды она засиделась в палате до тех пор, пока Саня своим молчаливым появлением не дал понять, что время позднее. Через день Ольга опять пробыла дольше обычного. Это стало правилом: уходить лишь перед ужином.

Они говорили о всяком – важном и неважном. Но для них и пустяки не были пустяками, потому что напоминали о прежних радостях и огорчениях, размолвках и примирениях. Валентина поражало, что Ольга помнит прошлое лучше, чем он. Когда он сказал об этом, девушка была явно польщена.

– О я знаю всю твою жизнь! – воскликнула она воодушевленно. – Ты даже не подозреваешь, как хорошо я знаю. Похвальное и непохвальное.

– Откуда же непохвальное? – засмеялся Селянин. – Я всегда рассказывал о себе только хорошее. И я вправду хороший?

Он шутил, но Ольга посмотрела на него с неожиданной грустью. Ему почудилось даже: со страхом.

– Что же ты знаешь плохое?

– Не надо об этом.

Она не хотела отвечать, но это лишь подстегнуло Валентина.

– Отчего же? Нет, если замахнулась, руби.

– Я не вправе судить тебя.

– Почему не вправе? Мы не чужие.

Она опять с испугом посмотрела на него.

– Пожалуйста, не настаивай.

– Но все-таки, что плохое ты вообразила? Или тебе наплели обо мне? Ну!

Ольга вздрогнула, услышав это его “ну!”.

– Умоляю, не вынуждай. Не мне судить твои поступки.

Валентин ждал, непреклонный. Он не единожды убеждался на примере других (да и своем тоже), как изворотлива и правдоподобна бывает клевета. Он хотел знать, что беспокоит девушку. Конечно же, беспокоит, иначе она не проговорилась бы.

Чтобы ободрить Ольгу, он обнял ее за плечи, однако девушка высвободилась как-то странно, не то смущенно, не то снисходительно посмотрев на него.

– Почему ты молчишь? – спросил он. – Или увиливаешь?

– Нет, не увиливаю, – едва слышно возразила Ольга. – Ты любил девушку.

– Еще бы не любить. Я и сейчас люблю, – охотно признался он. – Очень люблю девушку по имени Ольга.

– Я не о нас… Я о Симе.

– Си… Кто тебе сказал о Симе?

– Не принуждай, прошу. Не сердись. – Она поспешно поднялась, и он не удержал ее.

Когда-то, восемь лет назад, он напропалую волочился за Симой. Были каникулы, долгие летние каникулы, а девушка встретилась добрая и простодушная. Они легко сблизились, легко расстались. А через год ему сказали, что Сима, избавляясь от ребенка, погибла. О том, что это был его ребенок, знал только он. По крайней мере до сих нор думал, что знает только он один, что Сима никому не обмолвилась о подлости, совершенной им…

На следующий день Ольга появилась в палате в обычное время и была по-обычному приветлива. А Селянин продолжал думать о Симе и еще о том, как Ольга узнала правду? И всю ли правду? Он ей ничего не рассказывал. Кто же ей сообщил о Симе?

А вскоре он столкнулся с новыми неожиданностями.

Ему разрешили выходить в соседнее помещение, напоминавшее гостиную. Посредине – полированный стол, четыре легких кресла. На полу – огромный светло-желтый ковер. Окно, как и в палате, занимало всю стену и также отблескивало серебристой зеркальной непроглядностыо. Возле него росли две пальмы в кадках.

Но не эта, в общем-то ничем не примечательная, обстановка удивила Валентина. Однажды он обнаружил, что окно утратило свою непроглядпость, и за ним – сосны вперемежку с березами, снег. Тротуар вдоль дома был расчищен, но у обочины снег толщиной в метр, не меньше. На ветвях густой куржак. Солнце висело низко, и по сторонам от него были малиновые “уши”. Значит, мороз крепкий, не меньше двадцати.

Зима? Но сколько же времени он болел, если подобрали его в марте, а теперь опять зима? Что же, он целый год пролежал без сознания?.. Этого не могло быть.

Валентин позвал Саню:

– Какой сейчас месяц? – Саня недоуменно моргал глазами. – Апрель? Май?

Результат был тот же.

– А, что толку тебя расспрашивать! – Валентин опустился на банкетку возле самого окна и тотчас увидел детей, степенно вышагивающих по тротуару. Позади них – две женщины.

Дети остановились как раз напротив, глядели прямо на Валентина. Одна из женщин что-то объясняла им и тоже глядела в окно, прозрачность которого казалась особенно удивительной после недавней зеркальной непроглядностн. У Валентина было ощущение, что между ним и детьми нет преграды. Стоит протянуть руку, и коснешься головки вон того малыша в красной, похожей на шлем, шапчонке. Почему же ребятишки не замечают незнакомого им чужого дядю?

И еще одно было невероятным. Детей одели только в курточки и брючишки из тонкой ткани. Очень красивой, переливающейся на свету всеми цветами радуги, но явно летней. На ручках перчатки – тоже тоненькие, обтягивающие каждый пальчик. В лютый-то мороз! Да что же думают воспитательницы?! Они же перепростудят детей!

Валентин возмущенно посмотрел в сторону женщин. Но те были одеты ничуть не теплее. Только цветом куртки и брюки были поскромнее.

– Да уходите же! – крикнул Валентин, но его не услышали, как не слышал голосов и он сам. Селянин застучал в окно косточками пальцев, но едва уловил глухой звук: стекло гасило удары, подобно войлоку.

А там, за окном, дети двигались так неторопливо, словно нет и в помине солнца с ушами и леденящего мороза, словно сейчас раннее летнее утро.

Валентина взяла оторопь. Что, если ему все это мерещится? Он усомнился в себе самом, в Ольге, в реальности всего окружающего… Или… или он сходит с ума?!

Селянин бросился в прихожую, где была его одежда. Сейчас же на улицу! Немедленно!! Надо проверить, убедиться…

Выбравшись из дома, он в первый миг задохнулся от морозного воздуха. Привычно прикрыл рот и нос ладонью. А взгляд метался вокруг, – ища опровержения: нет же, не сошел с ума! И лес, и снег, и мороз были на самом дели. Дети?.. Но они могли уйти, пока он одевался. Да, да, это их приглушенные голоса там, в лесу. Скорее туда!

Ноги слушались плохо. Селянин то и дело спотыкался, скользил на утоптанном снегу. Дорожка постепенно сужалась. Безжалостно скрипел под ногами снег, а голоса детей – их перекрыло жужжание странной зеленой машины, похожей не то на гигантского шмеля, не то на бесхвостую стрекозу. Если бы не эта ее бесхвостость и не отсутствие зонтика вращающегося винта, машину можно было бы принять за вертолет. Необычный, мелодично жужжащий вертолет. Но в том-то и дело, что не было у машины винта, не было привычно грохочущего мотора, и поддерживали ее в воздухе крылья, не видимые в немыслимо быстром махе. Об этих крыльях можно было лишь догадываться, глядя на голубоватые прозрачные клинья, словно пристывшие остриями к бокам машины.