Макс Фрай - Праздничная книга. Январь - июль

Я не могу перестать его любить. Не могу превратиться в ту, кого он все еще любит. И какое чудо могло бы помочь мне?

Хочется ответить, что я не верю в чудеса, но ведь и это неправда — верю, знаю, что они случаются. Даже со мной. Только это ничего не меняет.

Моей ладони, которую держит Мартин, тепло и сухо, как в рукавице. Мне не было так спокойно уже давно — или никогда? Я привыкла идти по этому миру, словно босиком по раскаленному асфальту, но ведь так не должно быть, так нельзя — и отчего я заметила это только сейчас? Чудо? Что ж, пусть будет чудо!

— Мне бы хотелось перестать быть собой. Не знаю, кем я должна была родиться: может, снежной тучей или бродячей кошкой, карагачом, молью, порывом ветра… Ну есть же хоть какая-то оболочка, в которой мне не было бы больно! Наверное, я слишком поспешила, когда рождалась, мне показалось, что быть человеком — это круто, и это действительно круто, но не для меня. Я все время ошибаюсь: не то говорю, не то делаю, не то загадываю, не то и не тех люблю. Конечно, всему этому можно научиться, но я бестолковый студент, я измучила всех и измучилась сама. Можно мне просто сдать зачетку и уйти — куда-нибудь? Хоть в дворники. Хоть в кошки.

— Ты этого правда хочешь? — спрашивает Мартин, его глаза блестят в полутемном зале, и я невольно вспоминаю не то сказку, не то легенду о демонах, которые бродят по земле в предпраздничные ночи и охотятся за людскими сердцами. А-а, все равно.

— Да, хочу, — твердо отвечаю я.

— Тогда смотри, — говорит он, встает, подходит к окну, дышит на стекло и рисует на нем прямоугольник, словно маленькую, распахнутую настежь дверь.

Я подхожу к Мартину с кривой вынужденной улыбкой — что это за игра? — и вижу, что там, за стеклом, пылает огромный костер.

И мне не страшно.

Мартина пьет чай, смеется, показывая слишком крупные зубы, треплет сидящего рядом Славу по волосам. Мартин подходит к ней, резко бросает несколько слов на странном, непохожем на немецкий, гортанном языке, и она поднимается, улыбается прощально и говорит:

— Все, нам пора. Еще увидимся… наверное.

Ее голос сливается с боем часов из какого-то далекого забытого радиоприемника, полночь, пьяненько скалится вернувшийся сопровождающий, кто-то тушит рампу и выключает магнитофон.

Слава подходит к окну, прижимается лбом к холодному стеклу — нет, коньяк все же пить не следовало. В желтом свете фонарей мягко падает снег из сизой тучи, укутавшей звезды, тянут друг к другу корявые пальцы ветвей карагачи, и медленно, с достоинством переходит пустой двор тощая кошка.

ТАТЬЯНИН ДЕНЬ

Патрицианке и диаконисе Татиане повезло, ну не сказать, чтобы с судьбой в теперь уже Древнем Риме при императоре Александре Севере: статус мученицы редко когда может быть поводом для зависти (хотя кое-что из зафиксированных деяний — например, «по ее молитве трижды разрушались статуи языческих богов» — ныне может квалифицироваться разве что как вандализм). Но вот с празднуемым днем в России — точно. Потому что разнообразных святых немало, да кто их всех помнит, кроме преподавателей семинарии и записных любителей кроссвордов?

Но именно в день 12 (а по новому стилю — 25) января 1755 года — свершилось. Проект Михаила Васильевича Ломоносова, текст «Доношения в сенат» — его друга и фаворита императрицы графа Ивана Ивановича Шувалова, высочайший же Указ об учреждении московского университета подписан, ясное дело, лично императрицей Елизаветой Петровной. Что, неочевидно, при чем тут Татьяна? Все просто. Татьяной Петровной звали матушку Шувалова. Сын с похвальным почтением и достойной изумления прямотой ей так и сказал: «Дарю тебе университет!» Ломоносов с императрицей не возражали. Студенты — тем паче: кто ж от собственного праздника откажется? Быстро он стал относиться не только к московским студентам, но и вообще ко всем.

Так и повелось, праздник был прозван «пьяная Татьяна» за особенности празднования — впрочем, не такие уж и особенности. Хотя, возможно, студенты в те времена зажигали покруче нынешних десантников на день ВДВ.

В советские времена реакционную Татьяну прикрыли — «во избежание». Хотя неофициально продолжали помнить и праздновать — но втихую и уже безо всякой связи с собственно церковными мотивами. А в 1995 году возобновили и официально. Открыли храм Татьяны, к 25 января приурочили вручение Шуваловских и Ломоносовских премий. Хороший праздник получается, веселый.

Танда Луговская. Уженет

— …и присмотри за холодцом!

Очень хорошие слова. Настолько хорошие, что все остальные мамины слова можно пропустить. Потому что зима и надо смотреть на холодец — похожий на фильм из природоведения, про то, как создавалась Земля. Давным-давно, когда еще не было не только Янки, но и вообще никого из людей, и даже никого похожего тоже. Татьяна Маратовна говорила, что вообще никого живого не было, но если Земля выглядела вот так, то она была живая, тут Янку не переубедить. Ну и холодец тоже. Когда его выключают, надо быстро обглодать еще горячие косточки и хрящики, чтобы он не обиделся: столько старался, варился, и что? Как будто к уроку готовилась-готовилась, а не спросили. Потом холодец застынет и будет уже неживой, и тогда можно есть, все нормально.

Янка сейчас тоже немного обижена. Потому что сегодня был Татьянин день, а поздравили только учителей: их Татьяну Маратовну, Татьяну Михайловну, которая завуч, и Татьяну Васильевну, что у старших математику читает. Янка видела красные розы в учительской. То есть, конечно, если поздравлять всех, будет как Восьмое марта. Потому что в их классе шесть Лен и шесть Тань, а еще две Наташи, одна Рената и одна Алиса. Поэтому Тань нет ни одной: есть Янка, Татка, Туська, Кобра, Аветисова и Та-кошка. Кобра — потому что Кобринская, Аветисову, кроме как по фамилии, никто и не зовет (да и так-то не особо зовут — нужна она больно, ябеда), а Такошка — сестра Лекошки, они близнецы, и назвали их родители Кошкины, конечно, Таней и Леной, а как же иначе. Янка бы очень порадовалась, будь она Алисой, — но не сложилось. Маму с папой тоже, впрочем, зовут Ира и Алеша, так что похвастаться решительно нечем будет, даже когда Янка вырастет — никакой тебе Татьяны Маратовны или там Татьяны Артуровны. А когда она попробовала высказать это маме, та обиделась: не ценит Янка красивое имя, в котором, главное, нет ни одной буквы «р», так что всем выговаривать легко. Янка это, конечно, понимает; когда мама говорит: «Меня зовут Ирина Григорьевна», ее часто переспрашивают, но это же мамины проблемы, а не Янкины, в самом деле! Было бы, между прочим, совершенно прекрасно, если появилась бы вместо Янки какая-нибудь Радомира, Роберта или Розмари. Впрочем, Розмари Алексеевна — тоже по-дурацки.