Олег Овчинников - Деды и прадеды

– Пороху столько не нашлось, – поспешно и как будто оправдываясь, отвечал отец Аркадия, так что ни от кого не могло укрыться, в каком взволнованном состоянии он пребывает. – Но есть вместо него керосин.

– Ладно, сойдет и керосин. А как с тетраоксидом диазота?

– Все здесь, еще вчера привезли, – доложился Николай Петрович, кивая в сторону сложенных в тени возле крыльца каких-то бочонков и запечатанных сургучом горшков.

– Не маловато ли? – с сомнением произнес Базаров.

– Ровно столько, сколько вы заказывали.

– Ну, дай то бог… – промолвил Евгений. – Может, и хватит. Нам бы только разогнаться… А это, сдается мне, жидкий кислород? – спросил он, склонившись над кожаной бадейкой, которая единственная из всех оставалась открытою. Опустил палец во что-то тягучее и мутное, поднес к носу, состроил брезгливую гримасу и вытер о панталоны. – Поздравляю, вас обманули.

– Как же так? – в голосе Николая Петровича растерянность мешалась с огорчением. – Они же обещали…

– Да вы не расстраивайтесь. В такое время живем – и среди химиков случаются мошенники. Впрочем, коли нет пороху, то и кислород нам, все едино, без надобности. Главное – чтоб с керосином не вышло какой промашки.

– Я проверял, – поспешил заверить Николай Петрович. – Горит хорошо.

Павел Петрович, некоторое время молча наблюдавший за разговором своего брата с Базаровым, наконец, потерял терпение и сухо спросил, обращаясь исключительно к брату, и не удостаивая вниманьем Базарова:

– А не соблаговолите ли вы объясниться, судари, что здесь происходит? Что это за la construction? – он указал рукою на пятиногую конструкцию. – И что значат все ваши таинственные приготовления?

– Ничего таинственного здесь нет! – заверил его Николай Петрович. – Прошу извинить меня за некоторую скрытность… но, уверяю тебя, она имеет причиною лишь мое обещание, данное Евгению Васильевичу, не предавать огласке некоторые обстоятельства до тех пор… до тех пор, пока это не станет возможным. Но теперь, когда пора вынужденной секретности миновалась… – отец Аркадия бросил быстрый вопросительный взгляд на Базарова; тот не отреагировал никак – отворотив лицо в сторону, он делал вид, что ему нет решительно никакого дела до спора промеж братьями, – я могу сказать тебе прямо: то что ты видишь – подготовление к удивительнейшему научному эксперименту, зачинщиком которого, как ни странно, явился ты сам!

– Как так?

– А так! Помнишь ли твой спор с Евгением Васильевичем, свидетелем которого стали мы все? Вы поспорили об том, какую форму имеет Земля, и в окончании спора этот молодой человек пообещал привести тебе неопровержимые доказательства своей правоты. Ну так они перед тобой!

– Quelle borde! – возмущенно произнес затронутый за живое Павел Петрович. – Что за нелепость! Как эта пивная бочка с самоварной трубою и уродливой подставкой может служить доказательством?

– О, нет! – рассмеялся Николай Петрович. – Само по себе это сооружение не есть доказательство. Оно только… vous me comprenez? только средство для получения оного. Перед тобой уникальной конструкции невиданный доселе летательный аппарат.

– Ах, вот что! Что-то вроде аппарата Mongtolfier? И в чем же его уникальность и невиданность? В том, что вместо горячего дыма он летает на керосине? – Иронично приподняв бровь, Павел Петрович наполовину обернулся к Базарову. – И насколько высоко вы предполагаете вознестись на нем, а? господин нигилист?

– Нет ничего общего между моим изобретением и воздушным шаром братьев Монгольфье! – равнодушно отвечал Евгений. – Я назвал его Небесный Летун. Но это не вполне верно. Я предполагаю взлететь на нем высоко, выше неба – с тем, чтобы облететь вокруг нашу планету, увидеть своими глазами, что она кругла как арбуз, и тем самым завершить наш с вами глупый спор.

Лицо Павла Петровича сделалось цвета переспелого вышеупомянутого арбуза. Широко раздувая ноздри и привставая слегка на носки, чтобы оказаться вровень с своим противником, он прокричал Базарову прямо в лицо:

– Да знаете ли вы, что такое есть ваша затея? Эфто уже не просто глумление, эфто святотатство! И ты… – он обратил гневный взгляд на брата. – Mein Gott! Ты – мой родной брат! – стал потворщиком в этом предосудительном… нет! преступном начинании!

– Ну, это теперь надолго, – флегматично заметил Базаров. – Это я вам как доктор говорю. Вы вот что, Николай Петрович. Прикажите слугам, пусть зальют пока керосин. Вот сюда и сюда. А у меня еще дела кой-какие остались.

И, не слишком церемонно отодвинув Павла Петровича плечом, прошествовал в свой флигель.

Аркадий нашел его в пяти минутах ходьбы от усадьбы, на поросшем высокой осокой берегу ручья. Евгений был занят тем, что одного за другим доставал из принесенной банки лягушат, разглядывал их на ладони, как будто прощаясь, и бросал в воду. Когда Аркадий подошел ближе, он расслышал, что его друг вполголоса приговаривает при этом:

– Высокая осока не будь к нему жестока,Не будь к нему жестока, жестока не будь!От чистого истока в прекрасное глубоко,Где так не одиноко, он начинает путь.

Это проявление «романтизма» – эти стихи были столь неожиданными в устах Евгения, который обычно бежал всего романтического, называя его в лучшем случае блажью, что Аркадий тотчас же пожалел, что обнаружил своего товарища в такую неурочную минуту; ему стало стыдно и захотелось уйти потихоньку, пока Базаров не заметил его. Но он превозмог неловкость и позвал:

– Евгений!

– Ну? – Базаров не обернулся.

– Я с тобой полечу!

Евгений долго ничего не отвечал. Лягушонок, прижатый к его ладони большим пальцем, беспомощно трепетал лапками; так же трепетало сердце в груди Аркадия.

– Лети, – ответил наконец Базаров. – Только не относить к этому как к подвигу. Лучше как к научному опыту. Это не опасней, чем стреляться на дуэли с отставным военным. Или, к примеру, вскрывать тифозного покойника немытым ланцетом. Чтоб вышло как в анекдоте: умер-де от вскрытия.

Только теперь Евгений обернулся и невесело посмотрел на Аркадия.

– Однако, нелегко тебе будет сказать эту новость твоему батюшке. Он ведь сам помогал… И керосин его… Нелегко… Э-эх! – Базаров размахнулся и забросил лягушонка метров на двадцать вниз по течению ручья.

Бульк!

– А я говорю тебе, что этот вопрос решенный, – по десятому разу увещевал Николая Петровича Аркадий. – Я лечу с Базаровым, и ни ты, отец, и никто другой не сможете мне воспрепятствовать.

Это официальное «отец» вместо привычного ласкового «папаша» окончательно убедило Николая Петровича в решимости Аркадия. Однако старик – а в этот миг он ощущал себя именно стариком, бессильным и всеми покинутым, все никак не мог остановиться и продолжал беспомощно причитать, мелко тряся головою: