Юрий Никитин - Имаго

– Видел одну, – признался я, – всего пару минут… а до сих пор перед глазами!

– Ого, – сказал отец довольно, – взрослеешь!

– Где там, – отмахнулся я. – Так я вел себя только в четырнадцать лет.

– Это второе взросление, – объяснил отец. – Первое, когда теряешь детские иллюзии и начинаешь думать, что все женщины одинаковы, второе, когда понимаешь, что из этого всего есть исключения. Кто она?

Я пожал плечами:

– Не знаю. Мы встретились в туалете пивного бара.

Он отшатнулся.

– В ту… туалете?

– Ну да, чего особенного?

– Тьфу! Ты имеешь в виду, в этих… совмещенных?

– Совместных, – поправил я. – Хотя даже в этом слове есть некая дискриминация, верно?.. Просто в туалете. Мы перекинулись парой слов… я не знаю, что в ней, но что-то во мне самом нарушилось.

Отец откинулся на спинку кресла и смотрел на меня с ужасом и отвращением.

– Это что же… теперь можно знакомиться даже в туалете? Даже не просто случайное знакомство, а… серьезное? И, сидя на унитазе, возвышенно рассуждать о балете, музыке, высоком искусстве?

Он морщил аристократический нос, смотрел даже не с презрением – с показным ужасом. Я смолчал. Трудно разговаривать с существом, которое зовет себя козлом, жену – рыбой, а на стене над письменным столом во всю ширь стены календарь с дравидийским гороскопом. Эти дравиды, или друиды, оказывается, знали высшие тайны! Я, правда, не понимаю, чего ж тогда вымерли, если такие умные, но отец даже меня, помню, пытался определить в какие-то скорпионы, уверяя, что этот скорпионизм даст мне руководство в жизни. Я возразил, что мне достаточно руководящей и направляющей руки товарища Зюганова, разговор набрал обороты, мы поссорились, неделю не разговаривали.

И вот это существо, поклоняющееся тотемам, стоящее одной ногой в Средневековье, а другой… еще дальше во тьме, учит меня плясать вокруг тотемного идола, плевать через левое плечо… на комп, наверное.

Великий Билл, да мы с отцом на этой почве сталкиваемся вот уже сотни, нет – тысячи лет. Может быть, даже с пещерных времен, когда я изобрел камень или колесо, а отец рьяно доказывал преимущество старых традиций волочения. Вообще-то и поход за отмену дискриминации начался едва ли не в те седые времена. За равную оплату женщинам и мужчинам, за право на труд, за допуск женщин к таким исключительно мужским работам, как учительство, печатанье на пишмашинках, к работе на телеграфе, за отмену запрета на обучение женщин в высших учебных заведениях. Предпоследним пал барьер раздельного обучения мальчиков и девочек, а вот теперь наконец-то отменили и раздельные туалеты.

Конечно, ретрограды всегда против, всегда новое проламывает дорогу с трудом, с боем. Математичку Гипатию забили насмерть, Софью Пригаршинскую не допускали к работе в универе, так и сейчас старшее поколение пользуется общими туалетами через силу. Многие терпят с переполненными кишечниками или уходят домой раньше, а то и негласно договариваются заходить по очереди. К счастью, строгий антидискриминационный патруль проверяет такие учреждения, штрафует руководителей, если те медлят с принятием полного равноправия.

Кое-где пошли на хитрость, сняли буквы «М» и «Ж», даже объединили туалеты в одно помещение, но оставили фанерные перегородки между унитазами. Этих администраторов сперва предупредили о нарушении закона, о дискриминации, а по второму разу начали штрафовать. Кто противился, у тех при третьем нарушении отбирают лицензию.

На кухне прозвенел звоночек. Отец встрепенулся:

– Уха!

– Так ты ж уже сварил, – удивился я.

– Хорошую уху варят трижды, – сказал он наставительно. – Так и называется – тройная уха.

Запахи стали гуще, я плавал в этих ароматных волнах, парил, вдыхал, все мое существо пропиталось этим вкусным паром, и когда сел за стол, готов был съесть кита. Или хотя бы акулу.

Отец разливал по тарелкам большой поварешкой, из кастрюли к потолку быстро поднимаются пышные клубы, в которых можно было увидеть пышнобедрых и крупногрудых женщин или могучих джиннов. Я едва дождался, пока тарелка с дразнящей медлительностью опустится на стол, придвинул ее ближе, наклонился над нею, почти навис, ложка зачерпнула…

– У-у-у-у…

– Ну что, – спросил отец участливо, – опять попался?

– Ну как ты можешь? – сказал я с упреком, едва двигая обожженным языком. – Снова горячая?.. Не мог варить сразу холодной?

– Подуй, – посоветовал отец. Он выглядел донельзя довольным. – Только не разбрызгай по всему столу, как у тебя обычно…

Глава 3

С балкона хорошо видно, как на горизонте вспыхнули пожары. Это закатное солнце ударило огнем в окна домов далекого микрорайона. Между нашим районом и тем – немалый парк, если судить масштабами большого города, где каждый метр на счету. Есть крупный жилой квартал и ближе, но он сильно сбоку. Если вот так с балкона прямо, то впереди только парк, а сбоку на периферии глаза некое досадливое пятно, и только повернув голову, видишь это безобразие с загаженными балконами, выставленным напоказ мокрым бельем на веревках, женщинами в халатах и с бигудями, что вытряхивают половички на головы соседей этажом ниже…

Быстро темнело, вдоль улицы вспыхнул электрический свет. Я присмотрелся, издали в сторону Центра района двигается огненный ручеек. Стало видно, что идут люди с факелами в руках. Из параллельного переулка вышли такие же, теперь видно, что это молодежь, в руках факелы. Слышны веселые вопли. Внизу под моим домом они слились, дальше течет настоящая река из огней, колышутся волны, слышен приглушенный рокот прибоя… Зрелище сказочное, фантастическое, более яркое, чем когда на поверхности темной реки отражаются частые блики полной луны. Здесь, на центральной улице, ручейки вливаются в огненную реку. Я недолго смотрел с балкона, не выдержал, сказал:

– Батя, ты как хошь, а я пойду посмотрю.

– Да на что там смотреть?

– Падкий я на зрелища, понимаешь?

– Не стыдно?

– Батя, теперь ничего не стыдно.

– Я вижу…

– Стыд отменен, – сообщил я. – Свобода уже дошла до… края!

– И что теперь?

– А теперь еще и за край, – сказал я. – Как лемминги.

– Эх ты, – укорил отец. – Ладно, беги, леммингуй… Я тут посуду помою, посмотрю новости да поеду, а то меня уже заждались.

Я поспешно обулся, выскочил на площадку. Оба лифта ходят между этажами, гудят, я не один такой любопытный, наконец дверцы нехотя распахнулись, по дороге втиснулись еще четверо, все радостно возбужденные, на третьем этаже лифт остановился, мы хором закричали, что здесь уже и так перегруз, а с третьего и пешком можно, вон пузы какие, зато похудеете…