Александр Колупаев - Солнечное эхо

В то майское утро и у меня жизнь не заладилась. Было воскресение, и домашних поручений у меня почти совсем не было. Вовку, дружка моего, не отпустили гулять: нажаловалась-таки училка! Вот он и пыхтел над учебником, решая задачки. И это за две недели до конца учебного года!

Витьку отец оставил дома по причине ремонта курятника, и пришлось мне одному тащиться на край села. Там, в берёзовой роще, сорока наладилась делать гнездо.

Проверить надо было. Людская молва упорно предписывала белобоким трещоткам воровские замашки. Мол, тащат они все самое ценное к себе в гнездо, так, может, и мне что перепадёт? Вот с такими мыслями плёлся я по дорожной колее, прутиком отчерчивая замысловатые зигзаги в пыльных проплешинах и дорожных выбоинах. До ведьминого дома оставалось-то шагов сто, как из перекосившейся калитки выскочил Чурбан, размахивая руками и, что-то бормоча, устремился ко мне. Все мои планы разом рухнули, и я уже было собрался задать стрекача, но тут он остановился. Видно сообразил, что я могу убежать. Сложив руки, словно собираясь помолиться, он заискивающе приглашал меня подойти. Пятясь к калитке, знаками звал за собой и плакал, размазывая слезы по небритым щекам. Даже без расшифровки его бормотания понятно было, что ему нужна помощь. Во мне боролись два чувства – откровенная робость перед ведьминым домом и любопытство, смешанное с долгом – человек о помощи просит …

Победило последнее. А чего бояться?! Вон позавчера мы с Витькой подрались, держался я, признаться, уже хорошо: классно пару раз ему по скуле врезал! А то, что пропустил удар в лоб и нехилый в печень, так на то она и драка! Тут либо ты, либо тебе!

Если надо, так и Чурбану врежу.

А этот нескладно-лохматый мужичок, открыв низенькую дверь, ведущую в сени дома, грёб своими длинными почти до колен руками, зазывая меня войти. Набрав в легкие воздуха, словно собираясь прыгнуть в воду, я зашел в сени и, открыв дверь, ведущую в дом, очутился в первой комнате. Пахнуло чем-то затхлым и кисло-противным. Свет, пробиваясь через грязные занавески, освещал стол, заваленный посудой и объедками. Жужжали мухи, пируя в этих отбросах, стало как-то не по себе и захотелось на воздух. Из второй комнаты послышался слабый голос, Чурбан легонько подтолкнул меня туда. Всклокоченная постель, с подушки на меня глянули глаза ведьмы. Но не было в них ни презрения к роду человеческому, ни желания навредить, это были глаза больного человека, и они молили о помощи. Я подошел ближе.

– Там, там, в бутылке, дай… – слабым голосом попросила она, указав в угол, где стояла тумбочка. Открыв скрипнувшую дверцу, я взял бутылку, где плескалась светло – коричневая жидкость, в которой плавали какие-то корешки, и протянул старухе.

– Налей, мне так не выпить, – она слегка поднялась на локте.

Её сожитель схватил со стола чашку, протер её краем рубахи и протянул мне.

Я налил почти половину чашки, пахнуло водкой. Старуха протянула руку и, стуча зубами о край чашки, выпила. Откинулась на подушку, и вдруг, схватив меня за руку, попросила:

– Не уходи, знаешь как мне страшно!

И тут во мне что-то произошло – ведьма, которую опасается половина села, сама боится!

Да и не ведьма это вовсе, а старая и, наверное, больная женщина. И не такая уж она старая, вон как цепко меня за руку схватила.

– Не осуждай меня! Да, я пью! А ты что бы делал? Она все время приходит и приходит… – ведьма бросила мою руку и рывком села на кровати.

– Придет и смотрит…. Смотрит, так своими синими глазищами и сверкает! Ни днем, ни ночью от неё покоя нет! Ходит и ходит! Смерти моей хочет! А вот и фиг ей! – старуха, так я продолжал называть её, сложила кукиш и ткнула им в пустоту угла.

– А ты не бойся, тебя она не тронет, ты-то ей ничего не сделал. Побудь со мной, я тебе денег дам, ты только немного посиди подле меня, я чуток, совсем маненько, посплю…. Вот как выпью, так и лучше сдеется, а так житья от них нет! Ни поспать, ни забыться…. Вон и огород забросила, поесть, чего изготовить не могу! Боренька ходит голодный, а ему нельзя: больной он…. Ты послушай меня, послушай, может, и легче мне станет! Это вроде как на исповеди: тебя священник выслушает.… А ты в церкву ходишь?

Я отрицательно помотал головой.

– А-а-а, комсомолец, значит? Это хорошо, это правильно, – зачастила старуха. – А я вот в бога верю! Хоть и нельзя мне…

В её разговоре было что-то странное. Не говорят так наши сельские женщины. Проще и короче говорят, по-деревенски. У ведьмы и слова были какие-то правильные, короткие и отрывистые, словно она подавала команды.

– Ты не смотри, что я такая лохматая да неприбранная! Я раньше знаешь как за собой следила! Даже сам Якубов, начальник отдела, меня хвалил! Ты, – говорит, – ты Анна – фигуристая женщина, всё при тебе! А ты думаешь нас, сотрудников ликвидационного отдела НКВД, любили? Да ни в жизть!

Она поправила подушку и села на кровать, свесив босые и слегка синюшные ноги.

– Вишь, даже отекать мои ноженьки от этой проклятущей пьянки стали! А какие были! Начальник нашего отдела, майор Никишкин, так мне и говорил, а…Ты ещё маленький, не поймешь… – частила она и тянулась к бутылке.

Я подал бутылку ей. Она сделала глоток прямо из горлышка, вытерла губы рукавом застиранного халата и резким движением поставила бутылку на пол рядом с кроватью.

– Вот с этого Никишкина, майора и началось всё! Ты знаешь, – она снова схватил меня за руку, – замуж – то я вышла по любви! Да, по любви. Муж мой, Коленька, военным был, я в то время девчонка сопливая, разве разбиралась в этих военных? Шинель, погоны как у всех, а он статный был да красивый! Сапоги как начистит да как пройдется по улице, все девки вслед обертаются! А служил он знаешь где? – она заговорщиски придвинулась ко мне. – В ведомстве Берии!!!

Имя комиссара внутренних дел в то время помнили хорошо, да и произносили ещё с оглядкой!

– Вот после свадьбы и устроил он меня в областное НКВДе, сначала в машбюро, ну, это разные бумажки выписывать, хотя секретность там была, будь здоров….

Полупьяная старуха слегка раскраснелась, поерзала на кровати, устраиваясь удобней, и, видимо, решив, что я подходящий собеседник, продолжила листать странички своей прошлой жизни.

– Вот там-то и заметил меня Никишкин, да он тогда ещё в капитанах хаживал, не то что мой Коленька майором был! Ой, и влюбился он в меня! Втюрился по самые уши! – ведьма даже зажмурилась от удовольствия, но тут же распахнула свои глаза и в них блеснула злоба.

– Сволочь он! Первая сволочь и паскудь, этот Никишкин! Она придвинулась ко мне и свистящим шепотом произнесла: – Это он на моего Коленьку донос настрочил! – откинулась к стенке и спокойным и даже громким голосом продолжила, – и бумаги какие-то с его стола украл, украл и спрятал! Вот муженька моего, Николая, и взяли… Ночью, пришли и взяли…, – на глазах у неё блеснули слёзы.

– Н – не, опосля выпустили, а как не выпустить? Никишкин, гадина, пришел ко мне и прямо говорит: «Ты, Анька, либо в постель со мной, либо твой муженёк в тюрьме сгниёт!» И бумаги показывает те, что пропали…. Вот тогда я и согрешила…, а второй раз совсем загубила свою душу, это когда согласилась перейти в ликвидационный отдел…, – она замолчала и пристально посмотрела на меня. Стало немного неуютно под её взглядом.

– Ты знаешь, чем занимаются в этом отделе? – она помолчала, словно что-то вспоминая. – Врагов советской власти всегда хватало…. Расстрельные списки утверждала тройка или трибунал, а приговор исполняли мы. Всё было просто, никто ничего и никому не объявлял, просто тебе вручали список этих врагов, ну тех, кого надо было шлёпнуть, вот ты и за день должен был это сделать. А как иначе – приказ! Да и платили за каждого немало, сначала двадцать пять рублей, а потом – пятнадцать. Ты представляешь, – оживилась она, – генерал Якубов сказал, что и пятнадцати с вас хватит! Попробовал бы он сам убить человека! Это только кажется, что легко… Ты его ведешь по коридору, курок заранее взведешь, они от щелчка пугаются, ведешь и там, где поворот, раз – и в затылок! Пуля у нагана тяжёлая, рану спереди разворотит огромную, смотреть тошно! Да я и не смотрела, чего глазеть? Сделала дело и дальше. Потом заключенные, не, не из расстрельных, эти делать ничего не станут, уголовники были…. Потом они все уберут, известкою польют пол, крови как не бывало, и ты нового ведешь…..

Так на два коридора и работали …. До двадцати выстрелов в день порой приходилось делать…

– Ты меня осуждаешь? Вижу, вижу…. А как бы ты поступил?! Когда выпустили моего Коленьку, пришел он весь побитый да разуверившийся в людях. На работу его обратно не взяли, вот он грузчиком и пробовал на рынке работать. Да где там! Все нутро у него было отбито. А я на шестом месяце, пузо вон уже и на нос лезет…. Денег в доме нет, что там я зарабатывала в машбюро? Конечно, Коленька догадался, что не его ребёнок, да и как не догадаться, он почти год провел в тюрьме, а я вот…