Георгий Попов - За тридевять планет

Потом я поцеловал мать в лоб — в желтый и холодный лоб, — и стал смотреть, как заколачивают крышку гроба и опускают его в яму. Кто-то подтолкнул меня сбоку: «Брось горстку, брось…» Я взял горсть влажной глинистой земли и бросил, и слыхал, как земля ударилась о сосновую крышку гроба. Потом землю стали кидать лопатами, и на месте ямы вырос могильный холм.

Мы втроем — отец, Шарлотта и я — ушли с кладбища последними.

Но это было там, на Земле, далеко отсюда. А здесь она жива, думал я, и скоро я увижу ее. У меня было такое чувство, как будто я, говоря по-ученому, попал в какой-то ирреальный мир, настолько все было невероятно. Время от времени я даже трогал руками толстые шершавые стволы сосен, берез и осин (кое-где и осины попадались), желая удостовериться, что нет, это не сон и что весь этот роскошный зеленый мир, все эти деревья-великаны, эти кусты и травы, уже опаленные дыханием осени, существуют в действительности.

И я увидел ее… увидел в лесу, недалеко от дороги.

Она собирала землянику. В левой руке у нее была довольно большая корзина, на дне которой виднелись ягоды. Она ходила не спеша, иногда наклонялась, срывала одну-две земляничники и шла дальше. Это была она, мать, вылитая мать, только одета по-здешнему. Впрочем, сперва мне показалось, что это чужая женщина, потом, присмотревшись, я понял, что нет, это мать, тут и гадать нечего, живая, русоволосая, с загорелым лицом. Взгляд у нее был кроткий, отрешенный, нижняя губа слегка оттопырена, и это придавало ее лицу какое-то милое, трогательное выражение. Сердце у меня сжалось. Захотелось подойти к ней, обнять ее за плечи и целовать эти щеки, живые щеки, и ласкаться к ней, прижимаясь к груди, как ласкался в детстве.

Я сделал шаг и остановился. И в этот момент она тоже остановилась. Огляделась, поправила волосы на голове и пошла дальше. Меня она не заметила. А может, и заметила, да не обратила внимания на меня. Мало ли людей может встретиться в эту пору в лесу, тем более вблизи деревни. «Ну и пусть, это даже хорошо…» Я смотрел на нее издали, из-за высокого куста, росшего недалеко от дороги, и думал, что, в сущности, эта женщина никогда не была и не будет, не может быть моей матерью. Она мать здешнего Эдьки Свистуна, а это совсем другое дело. Она его родила, наверное, в муках, как рожают на всех планетах, его вскормила своей грудью, его первый раз проводила в школу. А меня родила та, земная мать, и вскормила своим молоком, и в школу проводила та, земная, которой уже нет в живых.

Я вынул платок из кармана и вытер вспотевший лоб.

Не скажу, чтобы у меня пропал всякий интерес к этой женщине, матери здешнего Эдьки Свистуна, нет. Однако и подходить ближе я уже не решался. Кощунственно это — выдавать себя за настоящего сына, думал я. С Фросей куда ни шло, а мать… Нет, нет и еще раз нет! Я отступил на шаг или два, еще немного постоял, ничем не выдавая себя, и вернулся к самокату.

V

Остаток дня был заполнен у меня до отказа. Хотелось еще раз на все взглянуть, все пощупать своими руками и зафиксировать, то есть запомнить, и я без устали мотался по деревне, потом садился за стол и писал эти записки, потом включал телевизор и смотрел, что делается на белом свете (на здешнем белом свете, разумеется), потом опять бежал к столу, к запискам, и так без конца.

На душе щемило. Читатель поверит, если я скажу, что жалко было покидать эту планету. Но что-то торопило, подгоняло меня. Наверно, чувство долга перед землянами, которые снарядили эту дорогостоящую экспедицию.

Я представлял тружеников центра дальней космической связи, не спящих днем и ночью… Каждый сигнал, каждое мельканье на экране вызывает у них трепет и надежду. А Главный конструктор?.. Небось, только и думает о том, как я теперь и что со мною. А Шишкин?.. Наш, земной Шишкин?.. Ведь и он тоже причастен в некотором роде и тоже, поди, ждет не дождется весточки оттуда, вернее отсюда. Впрочем, с его точки зрения — оттуда, а с моей — отсюда.

Но эти, земные мысли были случайными, мимолетными. Главное, что меня занимало и волновало, была все-таки планета, на которой мне оставалось пробыть совсем недолго.

Вернувшись из леса, я вдруг обнаружил, что что-то изменилось. Не сама деревня, нет, она осталась прежней, — изменилось отношение людей ко мне. Как известно (я писал об этом), они здесь вообще отличаются мягкостью, уравновешенностью и обходительностью.

А в этот день, особенно после обеда, стали ну прямотаки шелковыми. Их внимание ко мне достигло, я бы сказал, космических пределов.

Начать с того, что меня буквально затащили к тетке Пелагее.

— Как капитан? Летает? — спросил я, переступая порог обители, которая отныне станет не просто обителью, а домом-музеем имени капитана Соколова.

— Летает… Все летает, — вздохнула Пелагея.

Фроси дома не было — она ушла на ферму доить коров. Зато гостей, кажется, прибавилось. В горнице, где некогда жил Шишкин, сидели представители райцентра и крайцентра. Когда нас знакомили, каждый из них назвал свою фамилию, но я не запомнил.

— Одну минуточку… — Фоторепортеры и кинооператоры втолкнули меня в середину представителей. Улыбку, улыбку… Так, хорошо! — И защелкали, затрещали аппаратами.

Кстати сказать, здешние киноаппараты издают противный треск. Я поначалу пугался, особенно когда снимали неожиданно, потом привык и перестал пугаться.

Только внутри всякий раз отчего-то холодело, как будто на меня наставляли не безобидные объективы, а настоящие пистолеты.

В горнице, на столе, придвинутом к простенку, стоял большой (примерно тридцать на пятьдесят) портрет капитана Соколова. Это был вылитый наш капитан Соколов, и форма на нем была вылитая наша, военная, со всеми значками, как полагается. Один из фотокорреспондентов — невысокого росточка, полный, но удивительно юркий — легонько взял меня под руку и попросил наклониться, как бы обнять портрет.

— Так… Одну секундочку… Снимаю! — шепотом проговорил он и, нацелив объектив, стал пятиться, пятиться, пока не уперся задом в стену.

Придя домой, я опять включил телевизор. На экране мелькнуло лицо Юрия Фокина — он только что закончил репортаж из центра дальней космической связи, — потом стали показывать какой-то завод, освоивший выпуск электрических автомобилей. Два аккумулятора способны питать машину в течение месяца.

Если учесть, что скорость электромобиль развивает до ста километров, то станет ясно, какие это сулит выгоды.

Я переключил на другую программу. Комната наполнилась приятной музыкой. Под эту музыку передавался художественный (думаю, что художественный) фильм на злободневную тему. Я не досмотрел до конца — время поджимало, — но понял, что она его любит, он тянется к другой а та, другая, не обращает на него никакого внимания. По здешним представлениям, это была настоящая трагедия в духе Шекспира. Во всяком случае, он так переживал, что в конце концов стал рвать на себе волосы и размазывать по щекам слезы.