Альберт Валентинов - Синяя жидкость (сборник)

Впрочем, мне было не до этого. Я ухаживал за Таней. Ухаживал по просьбе ее мужа.

— Старик! — сказал он, дружески стиснув мне плечо. Татьяне будет очень трудно. Она почти никого не знает, к тому же у нее неприятности на работе, до веселья ли сейчас. Постарайся быть почаще возле нее. Ей это поможет.

Признаться, сначала я встретил его просьбу с недоверием. Тогда у меня возникали уже подозрения насчет его замысла. Но, увидев Таню, я убедился, что он прав. Она казалась какой-то потерянной. Хлопотала на кухне, разносила тарелки, накрывала на стол — все это со спокойным, приветливым лицом. И для каждого гостя находилось у нее нужное слово. Но в глубине ее глаз стыла растерянность и тоска. И по временам она на мгновение замирала, будто наталкивалась на невидимую преграду.

Я и сам чувствовал себя неважно, как бедный родственник на барской свадьбе. Представляя меня гостям, Борис говорил только одно: мой старый друг. Для опытных людей большего не требовалось. Женщины мне еще улыбались, но мужчины равнодушно отводили глаза. И меня все сильнее тянуло к Тане, как и ее тянуло ко мне.

Удивительно, но я почти не помню застолья. Какие тосты провозглашались, какие разговоры вели — все изгладилось из памяти. Очевидно, и вспоминать было нечего: застолье всегда одинаково. Но два момента врезались в память: епростые это были ситуации. Первый — тост Теребенько, хозяина одной из оборонных отраслей. Низенький, расплывшийся, с багровой рожей, он был уже здорово пьян, когда, толкнув соседку толстой задницей, встал с рюмкой в руке. И кое-кто из гостей поморщился: Теребенько здесь хорошо знали. Вот у него действительно была рука, и не где-нибудь, а на самом верху: он был женат на племяннице какого-то лидера. И хотя то время давно уже осудили как застойное, Теребенько прочно сидел в министерском кресле.

— Кажу, громадяне, тост, — гаркнул он, раскачиваясь и мучительно подбирая слова забытого родного языка, об этой его слабости в наших кругах ходили анекдоты. — Здесь усе казали за именинника, найкращего нашего Бориса Сергеевича, окромя наиважнейшего. А я кажу: примем по чарке за майора Гудимова.

— Я не майор, — сдержанно улыбнулся Борис.

— Брешешь, хлопец, майор ты, — упрямо боднул головой Теребенько. — Уси великие дела вершили майоры. Кто первый полетел у космос? Майор. Кто на этом… как его? А, острове Свободы пинком под зад лидера? Майор. А в этой, в Южной Америке, кто все переворачивает? Опять же одни майоры…

Вроде ничего особенного не сказал пьяный, но почему некоторые гости побледнели и обменялись тревожными взглядами? Я буквально кожей ощутил, что вот-вот взорвется каменная тишина, обрушившаяся на праздничный стол.

— Ладно, Трофим, выпьем за майора, — улыбнулся Борис. Только обижаешь, начальник, мало даешь. Я бы и от генерала не отказался.

— Генерал — это чуток погодя. Когда дело сделаешь. Тогда мы тебе не то что генерала — генералиссимуса навесим. — Теребенько вдруг уронил голову на грудь и как-то осел. И стало ясно, что он не просто пьян, а пьян смертельно — в лоскуты.

Не слова его меня поразили. В конце концов чего ждать от пьяного, которого даже собственные референты за глаза обзывают. Но когда один с острым как топор лицом и злыми, глубоко посаженными глазами, уронив стул, кинулся к нему и буквально на руках вынес из комнаты, а большинство присутствующих сделало вид, что ничего не произошло, и наперебой заговорили кто о чем, вот тогда мне стало не по себе. И особенно когда по телефону срочно вызвали машину Теребенько и его тут же отправили на дачу — я сам слышал, как в дверях Гудимов жестким голосом давал наставления водителю: домой не заезжать, мигом на дачу — и под холодный душ.

И второй момент отпечатался в памяти — разговор между мной и Таней на кухне.

Она стояла возле стола, заваленного грязной посудой. Надела белый, с кружевами, фартук, хотела, наверное, мыть тарелки, но руки опустились, и на лице дрожала гримаса. Именно дрожала — гримаса отвращения. Очевидно, Таня хотела согнать ее, натянуть маску доброжелательной хозяйки, но сил уже не было. Увидев меня, она отвернулась к окну: не хотела, чтобы я понял ее состояние.

— Помочь вымыть посуду? — предложил я.

— Спасибо, Юра, не к спеху. Посиди со мной.

Я сел. Она закурила сигарету, отошла в противоположный угол. Ее волосы были безукоризненно уложены, длинное платье с разрезом сбоку подчеркивало изящество фигуры, сохранившей девичью грацию при сложившихся формах зрелой женщины. Ей было тридцать пять — возраст, когда женщина дает беспощадную оценку достигнутому и четко прогнозирует свою дальнейшую судьбу. Таня защитила кандидатскую диссертацию, жила в полном достатке, включая «Жигули», на которых лихо гоняла по московским улицам, но не имела детей… И я уверен: она была несчастна.

— Скажи, Юра, ты доволен своей жизнью?

Я не заметил, как она повернулась ко мне. Теперь в глазах ее горели огоньки — то ли отражался свет люстры, то ли она решилась на поступок, который давно вынашивала. И сейчас в этой роскошной кухне, облицованной багровой плиткой в тон импортному гарнитуру, в который был вмонтирован мягко урчащий «Розенлев», определялась ее судьба.

— Что значит доволен, — сказал я, понимая, что за этим вопросом стоит гораздо большее. — Работа есть работа, а личная жизнь… я уже потерял надежду ее устроить.

— Но все же… Ты занимаешь неплохой пост, с Гудимовым у тебя прекрасные отношения. Есть ли причины для недовольства?

— А ты считаешь, этого достаточно, чтобы быть счастливым?

Что-то в моем тоне придало ей решимости. Что-то, чего она ждала. Она сделала несколько шагов ко мне и теперь стояла совсем близко. Мы почти одного роста, я чуть повыше, и ее губы были где-то рядом с моими.

— А решился бы ты все бросить? — я скорее угадывал, чем слышал ее шепот. — Ради другого человека… Пошел бы простым инженером на завод, на рядовую зарплату?

Я хотел ответить и не мог. Комок застрял в горле. Но она поняла. Закрыв глаза, прикоснулась щекой к моей щеке, постояла так минуту. А когда отступила, была уже прежней Таней спокойной, холодноватой, выдержанной.

— Сейчас намелю кофе, настоящего, из Аргентины привезли, попьем с тобой. А эти, — она кивнула на комнаты, откуда доносились звуки магнитофона и голоса, — перебьются растворимым.

Дальше мы говорили о пустяках, пили кофе, улыбались друг другу, будто между нами все было уже решено. А потом она прогнала меня и занялась кофе для гостей. Я вышел на лестничную площадку покурить. Там было много народа, мужчин и женщин. У всех — безмятежные, довольные лица. Инцидент с Теребенько будто бы прочно забыт. Вот здесь меня и угостили «Кэмел». Какая-то девица протянула пачку и сказала, нагло улыбаясь: