Станислав Михайлов - Жемчужина

Конечно, они поняли, куда я стремлюсь.

Но поняли слишком поздно.

Слившись с учениками, возвращавшимися на время тьмы из города, я проник в храм.

Мой невидимый друг, Пол, опять выбрал самое неподходящее время для разговора. Допускаю, что он не может выбирать, не удивлюсь, если слышу его только в критические моменты, в момент напряжения чего-то внутри меня, что служит спусковым механизмом для выстрела — и мысль Пола достигает моей головы.

Сомнений Армир, покойной наставницы, матери Нарт, в том, что Пол — друг, я не разделял. Уж что-что, а дружественность от враждебности я отличить в состоянии. Тем более, что слышу его вибрацию внутри себя, чувствую его трепет, радость, злость или обеспокоенность. Он не желает мне зла, напротив, он хочет меня спасти, хотя, сдается мне, тем самым спасает и себя, и кого-то еще, кто ему дорог, например, эту Лиен, жрицу Весенницы. Пол волнуется не только за себя, это определенно. И это «не только за себя», пожалуй, женщина. Возможно, во мне создавалась бы подобная картина молний, раз уж маленькие молнии определяют наше сознание… Если бы я знал способ найти и спасти Нарт. В том, что ее надо спасать, у меня почти нет сомнений, ведь даже если им с Зарбат удалось бежать из храма, уклониться от встречи с наследниками на выходе, что бы они дальше делали в этом городе, разыскиваемые всеми? Куда бы подались, покинув город?

В одном я был безосновательно, но твердо уверен: она жива.

Пока шел коридорами Синеокого, ощущение раздвоенности преследовало меня. Словно шел не один человек, а два, но два единых — не как тело и тень, а как две тени от двух факелов. Именно факелов, не фонариков, ибо контуры этих «теней» обрисовывались резко и дрожали. И я видел не только древние стены храма, изрезанные песней затмения — эти стены были такими же тенями, как мы с Полом, они были словно бы полупрозрачными призраками стен, на которые накладывалось иное существование. Сквозь них я видел яркую, светло-серую, песчаную пустыню, залитую светом, и я знал, что эта пустыня неизмеримо мертвее той, что лежит к востоку от Крепости Костей. Угольно-черное небо над нею казалось драпировкой, пробитой навылет тысячами стрел, и из каждой дырки и дырочки сиял Звездный огонь, ибо это были звезды. Но эти звезды не сомневались, как наши, они смотрели мне прямо в глаза, не мигая, и я не увидел в них ни злобы, ни жалости, ни даже безразличия — взгляд их показался мне лишенным сознания, но нельзя сказать, что он был мертв. Он был неодушевлен.

Самой яркой, ослепительной звездой пылал над головою огромный желтоватый диск. Не сразу удалось мне постичь, что это и есть солнце. Что правы наши святоши: солнце, действительно, одна из звезд, просто самая могучая. И я увидел в стороне, ближе к горизонту огромную бело-голубую спутницу, подобно Вестнику прикрытую черной полумаской. Только тогда я сообразил, наконец, что движусь по чужой земле, что пересек океан пустоты и нахожусь, по всей здравости предположения, в родной стране Пола. Где бы она ни была.

Меня выбросило из видения и все вокруг обрело привычные контуры. Я продолжал идти по желтому коридору, восстанавливая спокойствие, и уже вскоре достаточно оправился от бега и от посещения Пола, чтобы задуматься над дальнейшим. К чему вела меня сия тропа, к гибели или спасению? И не будет ли спасение лишь отсрочкой скорой смерти?

В любом случае, мой единственный шанс — найти Дсебу. Обычно в девятину падения солнца он созерцает закат. Балкон на западной оконечности храма. Я взошел по лестницам на третий этаж и со всей быстротой, которую позволяли приличия, проследовал туда. Солнце уже село, но тонкий серп его еще лежал на пологих Эведейских холмах.

Жрец стоял на балконе в одиночестве.

— Мир накрывает тьма, Ксената, — изрек он, не оборачиваясь. — Мир накрывает тьма, но мы продолжаем ловить вертунов и юрцов среди камней старых правил, постепенно срастаясь с тенями от этих камней. Когда на мир падет Звездный огонь, когда предки придут, чтобы взять достойнейших на небо, гореть среди них, как среди равных себе, кого они здесь встретят? Вертунов и юрцов? Пару одичавших валаборов, молящих дать им дожевать жвачку? Мир мельчает, Ксената, это причина и следствие, это признак приближающегося конца. Подойди.

Я подошел к нему. Дсеба был выше меня почти на голову. Крепкие мышцы рельефно выделялись на его шее. Пальцы, расслабленно лежащие на перилах, не выдавали ни малейшего душеного напряжения. Впрочем, я знал, насколько жрецы Синеокого способны к самоконтролю. Знал по себе, а ведь я не прошел полного обучения.

— Смотри на запад. Узри тлеющий огонь зари солнцепада. Ускользающий огонь. Такова наша надежда.

Он не убил меня. Он говорил со мной. Он хотел что-то мне открыть.

Что ж, похоже, я не ошибся, выбрав путь на запад по крышам.

Жрец повернулся ко мне. Его глаза блеснули красным в лучах заката. Густые тени лежала в глубоко прорезанных морщинах. Я не видел его два года. Он не изменился.

Снизу донесся какой-то шум.

Балкон выходил в глухой двор, так что, вероятно, шумели у входа в храм.

— Пойдем, — произнес Дсеба. — Парящий почти в зените. Он может увидеть тебя.

Мы вышли с балкона другим коридором, полого ведущим вниз. Никто не найдет меня в храме Синеокого, если Великий Предок сам не захочет того. Сейчас ключ от его желаний лежал в ладони моего бывшего учителя, да простится мне такое мерзкое богохульство.

Миновав череду комнат и коридоров, мы спустились в подвал. Отомкнув одну за другой несколько потайных дверей, Дсеба привел меня в небольшой треугольный зал, в каждом из углов которого горел голубой светильник. После коридорных фонариков свет показался мне ярким, нестерпимо-резким. В центре зала возвышалась колонна из гладкого металла.

— Наложи руки, Ксената, — голос Дсебы расторг тишину — особенную тишину, свойственную глубоким подземельям.

Я повиновался.

На ощупь металл предстал прохладным. От него слегка кололо пальцы, будто маленькими быстрыми иголочками.

— Заставь ее говорить.

Я непонимающе взглянул на него.

— Не можешь? — жрец как бы задал вопрос, но сам же ответил на него утвердительно. — Не можешь.

Он подошел ко мне и посмотрел в упор. В голубом сиянии светильников его глаза казались ярко-синими. Настоящий Синеокий.

— Было бы проще, если бы смог. Эта машина тоже управляет воротами на небо. Она жива, ты чувствуешь это?

— Да, — ответил я, и это было первое слово, произнесенное с момента прихода в храм.

— Не разучился говорить? — криво усмехнулся Дсеба. — Следовало бы вырвать тебе язык, а не просто изгнать. Что скажешь?