Иван Сибирцев - Сокровища Кряжа Подлунного

Стогов умолк и вдруг, уже весь во власти новой, может быть, только что родившейся идеи, заговорил еще более горячо и взволнованно:

— Растут, Виктор Васильевич, столь быстро, что у меня даже возникла мысль, а не расширить ли нам состав нашего научного коллектива, не включить ли в него дополнительно группу биологов, главным образом, биофизиков. Нужно также кроме ботаников и почвоведов привлечь зоологов, а, возможно, и физиологов. Мне хочется поставить серию опытов по регулированию радиации, светового и теплового излучения реактора, чтобы выяснить непосредственное влияние этих процессов на жизнедеятельность растительного и животного мира и попытаться найти наиболее оптимальный режим.

Стогов подошел почти вплотную к Булавину, мягко опустил ему на плечи свои руки, слегка привлек к себе:

— Если некоторые из этих догадок оправдаются, то наши, советские термоядерные электростанции принесут человечеству не только изобилие энергии, но и изобилие растительных и животных продуктов, станут подлинным благодетелями человеческого рода.

Стогов вернулся к окну, у которого он до этого стоял, и, медленно подбирая слова, что случалось с ним крайне редко, поделился с Булавиным, видимо, самой сокровенной своей мыслью:

— А кроме того, Виктор Васильевич, если только мы на правильном пути, а я уверен, что это так, какую безграничную силу обретет человек в синтезе могущества термоядерной энергетики с могуществом современной химии. Космические корабли из солнцелита с термоядерными двигателями на борту! Со скоростью света устремятся они к самым дальним планетам.

Небо из фатонита станет броней первых колоний человека на Луне, на Марсе, на Юпитере. Эта броня надежно укроет людей от космического зноя и холода. Под этим небом, на искусственной почве, согретой теплом термоядерных станций, зашумят сады и нивы.

Люди окружат затерянные во Вселенной безжизненные пока миры созданной с помощью все тех же термоядерных станций атмосферой, вдохнут в них жизнь. И сколько новых тайн, новых, неведомых Земле сокровищ откроют нам эти миры. Человек будет творить жизнь во Вселенной, зажигать новые звезды, человек будет творцом прекрасного, для человека созданного мира!

В тот вечер, когда происходил этот вспомнившийся сейчас разговор, Булавин, увлеченный передавшейся и ему откровенной восторженностью Стогова, молча любовался своим вдохновенным другом. Как дорого было ему это вдохновение, как любил и ценил Булавин гармонически сочетавшиеся в Стогове поэтическую восторженность и строгий научный расчет.

И вот теперь его большой друг, с которым вместе пройдены наиболее трудные тропы в науке, человек с горячим сердцем поэта и трезвым умом ученого, стал пленником, а возможно, и жертвой врага. Он, мечтавший о создании на земле созвездия искусственных солнц, в руках у тех, кто готов, не задумываясь, погасить над миром единственное естественное Солнце. Жрецы и призраки уходящей с пути людей вечной ночи взметнули свой топор над гордой головой творца чудесных генераторов тепла и света.

При мысли об этом Булавин не сдержался и, забыв о присутствии постороннего человека, скрипнул зубами и глухо застонал. Нет, академик Булавин не был сентиментальным человеком. В его юности, опаленной огнем священной войны с гитлеровцами, были и ночевки у солдатского костра, и горькая пыль дорог отступления, и молчаливая боль над свежими братскими могилами… Но никогда еще за всю свою некороткую и нелегкую жизнь, не испытывал он более тяжких минут.

Видя, что потрясенный известием Булавин никак не прореагировал на его слова, курьер решил более настойчиво напомнить о главной цели своего визита. Чуть громче прежнего он сказал:

— До отправления в Крутогорск выделенного вам, товарищ академик, самолета осталось меньше часа.

— Что такое? — услышав эти слова, встрепенулся академик. — Самолет в Крутогорск?! Ах, да, да.

Булавин быстро встал, оставив озадаченного гостя, одного, стремительно ушел в комнату. Минут через пятнадцать, так же стремительно, как и удалился, Булавин вновь появился на веранде. Теперь он уже был одет в безукоризненно сшитый светло-серый костюм, стального цвета туфли, легкую в тон одежде шляпу. В одной руке он держал маленький кожаный чемодан, через другую был переброшен тонкий светлый макинтош.

С лица академика сошло выражение глубокого отчаяния, появившееся в первые минуты после получения письма. Сейчас лицо Булавина, сразу осунувшееся, было застывшим, отчужденно-каменным, резче обозначились глубокие складки на лбу и едва наметившиеся морщины около глаз. В глазах, тревожных, как бы углубленных в себя, где-то в самых дальних уголках таилась прочно поселившаяся боль.

— Поехали, товарищ, — глухо проговорил академик.

Спустя полчаса на одном из подмосковных ракетодромов взмыл ввысь торпедоподобный ракетоплан, который по старой привычке все еще называли самолетом. Ракетоплан взял курс на Крутогорск.

Глава шестнадцатая

ДОМИК НА ОКРАИНЕ

Крутогорск был одним из самых молодых городов нашей страны. Молоды были его заводы — царство чудесных превращений мертвой руды, текучих газов и пахнувшего смолой дерева в металлы и пластические массы, волокна и машины. Молоды были его улицы, площади, скверы и парки. Молоды и горячи были сердца людей, населявших этот город энтузиастов, город, ставший символом отогретой теплом людских сердец Сибири.

Не было у Крутогорска долгой и трудной истории с набегами чужих племен, неделями осады за городьбой частоколов, с яростными бунтами черни и паническим страхом родовитых воевод, захлестнутыми нуждой и грязью рабочими слободками и пьяными кабацкими песнями… Крутогорск не имел прошлого, он был создан будущим и устремлен в будущее.

Крутогорск не имел окраин, как не имел и твердых городских границ. Все здесь было в становлении и кипении. Вчерашние окраины сегодня становились центрами новых кварталов, а к временной границе города уже спешили архитекторы с рулонами чертежей и эскизов.

Но бывает, что и на пути быстрой реки встанет вдруг врезавшийся в ее поток глинистый мыс, и чистая вода заплещется возле него грязно-желтым озерком. Обогнут, обойдут этот мыс шумные речные волны, а застоявшаяся в тихом заливчике водица подернется зеленой ряской, станет лягушиным раздольем.

Так случилось и с бурной рекой роста Крутогорска. Северо-западную часть этого города замыкала совершенно лишенная растительности гора Зубастая. Ее высокие, выщербленные водой, солнцем, ветром и временем каменистые склоны отбрасывали густую тень на расположенную внизу улицу маленьких одноэтажных домиков, построенных еще на заре истории Крутогорска.