Игорь Горячев - Полдень 23 век. Возвращение Тойво

Одной рукой удерживая штурвал, другой Светлана подобрала с пульта гарнитуру.

— Алло, Семен! — заговорила она в микрофон. — Постникова говорит… Готовь свою бандуру… Да, полный комплект. Везу совершенно уникальный экземпляр… — Она подмигнула отражению вытянувшейся физиономии Нильсона в зеркале заднего вида. — Зачем тебе знать, где я его раздобыла, Сеня?.. Мой хороший знакомый. Весьма отзывчивый человек… В общем, я рассчитываю на твою расторопность, дружок…

Светлана положила гарнитуру на место.

— Не сердись, Томас, — сказала она. — Семен, мой младший научный сотрудник, обожает четкость формулировок. Ударься я в подробности, он бы засыпал меня уточняющими вопросами.

Нильсон отмолчался. Светлана попыталась уловить его взгляд в зеркале. Ей почудилось, что в кабине появилось какое-то марево, отчего отражение получалось нечетким, колеблющимся.

— С тобой все в порядке, братец?! — встревожилась Светлана. — Томас! Ты меня слышишь?!

Вместо ответа раздался негромкий хлопок, и невесть откуда взявшийся в герметичной кабине горячий ветер рванул черные, без единого проблеска седины, волосы Светланы Постниковой.

31 декабря 228 года

Нечто потрясающее произошло со мной сегодня в эту Новогоднюю Ночь.

Я сидел у окна и смотрел на новогодний, сверкающий огнями Свердловск. Мой ум безмятежно скользил по «образам быстротекущей реальности». За окном мягко падал снег. Рядом возлежал Калям, похожий на маленького сфинкса. Он уже получил свою порцию новогоднего кошачьего ужина, и был посему в очень благодушном расположении духа. В воздухе над городом висели огромные сияющие всеми цветами радуги буквы: «С новым 2229 годом!». На смотровой площадке внизу, которая была теперь прикрыта прозрачным обогревающим куполом на зимнее время, сверкали разноцветными огнями елочки, за столиками сидели люди, некоторые танцевали, пели, играли дети, — люди встречали Новый Год.

И вдруг какое-то глубокое, космическое сострадание ко всем живым существам охватило меня. Я вспомнил планету Саракш, лица всех тех, кого я встретил там, вставали передо моим внутренним взором, многие из них погибли там. Я видел Раду и Гая, которых я любил. Алу Зефа, Вепря, Генерала и других подпольщиков и, конечно, снова передо мной вставало лицо моего незабвенного шефа Рудольфа Сикорски, Странника. Наша историческая встреча на том шоссе… «Dummkopf! Rotznase!»… А ведь он любил меня, как сына… Он гордился мной… Он никогда не позволял себе со мной никаких сантиментов, но я помню его лицо, когда я вернулся тогда на базу после операции «Вирус» из Островной Империи. «Ну, вот и ты», — только и сказал он, обнял меня и сразу же отвернулся и буркнул: «Ну, давай, что там у тебя, выкладывай». Но я заметил, как он прижал пальцы глазам и потер их. И у меня есть все основания полагать, что это были слезы… «Ледяная глыба» Сикорски, как называли его в КОМКОНе-2.

Самое интересное, что я переживал сострадание даже к ротмистру Чачу, который расстреливал меня в далеком сто пятьдесят восьмом и к некоторым другим, мягко говоря, не самым приятным людям, которых мне пришлось встретить там. Я испытывал глубокое сострадание и к тем, кого мне приходилось убивать, хотя я понимал, что иначе было нельзя. Или даже нечего было и думать о какой-то прогрессорской деятельности на такой планете, как Саракш. Но можно ли было их винить в чем-либо, ведь «они не ведали, что творили», одурманенные лучевыми башнями и обманутые Неизвестными Отцами. Это удивительное Сверхсострадание охватывало всех: и «палачей», и «жертв». Это было так, словно перевернулись все мои представление о добре и зле, и я с огромным удивлением осознал, что все вокруг — это Ноокосм, что все это Его действие, его Сознание. И что некоторые люди такие маленькие, ограниченные и слабые в этой Его Необъятности, что они ВЫНУЖДЕНЫ быть злыми, жестокими, вынуждены ненавидеть, желать зла именно в силу этой своей малости и ограниченности, им просто не хватает широты сознания и силы, чтобы творить благо.

И вдруг я почувствовал, что по щекам у меня текут слезы. Они текли и текли и не было никакой возможности остановить их …

И в это время раздался вызов видеофона. Я кое-как вытер слезы и сказал охрипшим голосом: «Ответить!». На экране появилась Аико и мое сердце радостно встрепенулось, как всегда при виде Аико.

— Синнэн акэмаситэ омэдэто годзаимас! — сказала она, сияя своей чудесной улыбкой. — С Новым Годом, Максим.

Я прокашлялся и сказал:

— Аригато годзаимас, Аико. Glückliches Neujahr[25]!

— Danke Schön[26], Максим.

Аико молчала и с улыбкой смотрела на меня. Конечно же, она знала, что со мной происходит. Она чувствовала меня на расстоянии так, словно бы мы были в одной комнате, и всегда звонила, когда со мной происходило что-то важное.

— Я почувствовала, как открылось твое сердце, Максим, — сказал она. — Ты плакал…

— Да вот… Сам удивляюсь… Бывшему прогрессору это уже как-то совсем не к лицу.

— Не надо стыдиться слез, Максим… Когда рушится броня, сковывающая наши сердца, мы часто плачем, проникаясь состраданием к миру. Боль других живых существ становится нашей болью. Мы начинаем понимать, что никто не отделен от нас, и что мы несем боль всего мира в своем огромном сердце. Я помню, что плакала три дня, когда открылось мое сердце.

После этого переживания, по всей видимости, все полнее начала проявляться мое «истинное я», моя пси-индивидуальность. У меня все чаще стали возникать состояния безмолвной безмятежной радости и беспричинной любви ко всему, когда я мог часами сидеть у окна, созерцая, например, заход солнца над вечерним Свердловском, наблюдая за проплывающими облаками, глядя на игру детей в парке, или на идущий за окном дождь. Странное ощущение, что я был всегда и пребуду вечно все чаще посещало меня. Сменяют друг друга эпохи, меняются сцены и люди перед глазами, а этот Взгляд остается всегда и его не может затронуть даже смерть. «Великое Будущее, подготавливаемое просто Взглядом», как хорошо кто-то сказал.

№ 09 «Трезубец»

Водопад низвергался с немыслимой высоты. Разбиваясь о множество уступов, он достигал реки широким веером мельчайших брызг. Не удивительно, что над каньоном стояла вечная радуга: солнечная — днем и лунная — ночью. Точнее — трехлунная. Ради такого зрелища стоило проплыть на каноэ четыре километра, лавируя между отвесными извилистыми стенами, разукрашенными цветными напластованиями семимиллиардной каменной летописи. Тем более что экскурсовод в надвинутой на глаза поношенной ковбойской шляпе знал эту летопись назубок.