Рэй Брэдбери - В мгновение ока

Гаррисон Купер осторожно распрямился и проверил, не идет ли кто-нибудь по лестнице, а затем, взвалив на себя сладкое бремя книг, перешел в ту комнату. По обеим сторонам кровати горели свечи; умирающий лежал на спине, вытянув руки вдоль тела: его голова утопала в подушке, закрытые глаза ввалились, а губы были плотно сжаты; казалось, он молит, чтобы на него обрушился потолок вместе со спасительной смертью.

Услышав, как Гаррисон Купер раскладывает книги по краям постели, старик очнулся: у него вздрогнули веки, пересохшие губы приоткрылись, ноздри со свистом втянули воздух.

— Кто здесь? — прошептал он. — Который час?

— «Всякий раз, как я замечаю угрюмые складки в углах своего рта; всякий раз, как в душе у меня воцаряется промозглый, дождливый ноябрь, я понимаю, что мне пора отправляться в плавание, и как можно скорее», — тихо ответил путешественник, стоя в ногах постели.

— Что-что? — зашептал лежащий на постели старик.

— «Это у меня проверенный способ развеять тоску и наладить кровообращение»,[81] — процитировал гость, подкладывая по книге под ладони умирающего, чтобы дрожащие пальцы могли ощупать переплеты, отстраниться и пробежать по строчкам, как по шрифту Брайля.

Одну за другой незнакомец показывал ему книги: обложки, страницы, титульные листы с разными датами — нескончаемой вереницей плыли издания этого романа, чтобы навечно пристать к далеким берегам будущего.

Больной задержал взгляд на всех по очереди переплетах, заглавиях, датах, а потом уставился на чужое просветленное лицо и ошеломленно выдохнул:

— Никак это странник? Видно, путь был долгим?

— Разве годы заметны? — Гаррисон Купер на клонился к старику. — Итак, я принес Благую Весть.

— Такого достойны лишь безгрешные, — прошептал старик. — А меня, придавленного могильной плитой из никчемных книг, безгрешным не назовешь.

— Я пришел, чтобы отодвинуть могильную плиту. Принес новости из далеких краев.

Глаза больного обратились к книгам, накрытым его дрожащими ладонями.

— Они и вправду мои? — прошептал он. Путешественник серьезно и торжественно кивнул, но на его лице вскоре заиграла улыбка, потому что черты старика потеплели, а глаза и уголки рта ожили.

— Так значит, есть надежда?

— Конечно!

— Верю, — старик сделал глубокий вдох и вдруг спросил. — А тебе какая забота?

— Я привязан к тебе всей душой, — отвечал незнакомец, стоя в изножье постели.

— Но ведь я тебя не знаю, любезный!

— Зато я тебя знаю от левого борта до правого, от форштевня до кормы, от клотика до палубы, знаю каждый день твоей долгой жизни, вплоть до этого мгновения.

— О сладостные речи! — воскликнул старик. — В каждом слове, в каждом взгляде — высший смысл. Но разве такое возможно? — Под старческими веками блеснули слезы. — В чем тут дело?

— Дело в том, что я и есть высший смысл, — произнес путешественник. — Я прошел долгий путь, чтобы сказать: твои труды не пропали даром. Кит опустился на дно совсем ненадолго. Настанет год, пока еще затерянный в дымке времени, когда у твоей могилы соберутся великие и прославленные, простые и безвестные, чтобы сказать в один голос: он оживает, он поднимается, он оживает, он поднимается! — и белая громада всплывет на свет, и великий ужас восстанет навстречу шторму и огням святого Эльма, и ты тоже восстанешь из бездны: вы будете неразделимы, ваши голоса сольются воедино, и никто не сможет сказать, где умолк один и зазвучал другой, где ты остановился, а он пошел бороздить белый свет, чтобы в вашем общем фарватере поднималась безымянная флотилия из кораблей-библиотек, чтобы хранители и читатели книг толпились в доках и провожали вас в далекие скитания и ловили ваш одинокий крик в три часа штормовой ночи.

— Боже правый! — воскликнул старик, укутанный в саван сбившихся простыней. — Объясни, путник, объясни! Неужели это не выдумки?

— Клянусь душой, клянусь кровью сердца. Вот тебе моя рука. — Гаррисон Купер сжал ладонь умирающего. — Пусть эти подарки будут с тобою до гробовой доски. Перебирай страницы, как четки. Не говори никому, откуда они взялись. Насмешники могут вырвать это утешение из твоих рук. Сегодня ночью, в предрассветной темноте, повторяй вместо молитвы простые слова: о том, что ты будешь жить вечно. Ты бессмертен.

— Довольно, не продолжай! Замолчи.

— Я не могу молчать. Выслушай. Твои пути будут отмечены огненными чудо-тропами: в Бенгальском заливе, в Индийском океане, от мыса Горн до берегов вечности. Этот огонь будет светить всем живущим.

Он еще крепче сжал руку старика.

— Клянусь. Настанет срок — и миллионы людей потянутся к твоему надгробью, чтобы почтить твою память и воздать тебе почести. Ты слышишь меня?

— Бог свидетель, ни один священник не сумел бы так меня утешить. Смогу ли я спокойно умереть? Теперь — да.

Путешественник отпустил руку старика, и тот вцепился в книги, лежащие по бокам кровати, а незнакомец без устали открывал другие тома и вслух объявлял даты:

— Тысяча девятьсот двадцать второй… тридцатый… тридцать пятый… сороковой… пятьдесят пятый… семидесятый. Тебе видно? Ты понимаешь, что это значит?

Он поднес последнюю книгу к глазам старика: пылающий взгляд обратился к надписи, пересохшие губы раскрылись:

— Тысяча девятьсот девяностый?

— Эта книга — твоя. Ее издадут через сто лет.

— Боже правый!

— Мне пора. Но я хочу слышать твои слова. Глава первая. Читай!

Горящий взгляд заскользил по строчкам. Старик увлажнил губы, всмотрелся в текст и, наконец, прошептал, не в силах сдержать слезы:

— Зовите меня Измаил.[82]

Выпал снег, потом еще, потом еще больше. В рассеянном свете с шумным шелестом завертелась серебряная лента, и из тумана Времени появился странствующий библиотекарь с котомкой книг. Лента, вращаясь, входила в стену, словно разрезая припорошенную снегом булку, а путешественник, обретая телесность, проникал в больничную палату, белую, как декабрь. Там, забытый всеми, лежал несчастный; лицо его было бледнее снега и зимнего ветра. Он был вовсе не стар, но метался в предсмертной лихорадке, и его пропитавшиеся потом усы прилипли к верхней губе. Наверно, он не почувствовал, как воздух рядом с его постелью расступился, чтобы впустить посланника. Больной не открывал глаз; дыхание с трудом вырывалось из груди. Руки, вытянутые вдоль туловища, не потянулись навстречу принесенным дарам. Казалось, он уже покинул этот мир. И только при звуках незнакомого голоса его глаза дрогнули под сомкнутыми веками.

— Тебя забыли? — спросил голос.