Мерцающие - Марьяна Куприянова
Глянец восхищения и сладострастия смылся с его монолитного чувства, оголяя нервы и напрягая память. Память… теперь граф вспомнил, что ему нужно делать. Он повернул голову и взглянул на женщину, лежащую рядом: коричневая солома на голове, мертвенно-бледная кожа, отвратно-оранжевые губы и подрагивающие белесые ресницы. Чем она так привлекала его? Чем она восхищала его? даже если сейчас она откроет глаза, он не увидит в них ничего, кроме глупого вопроса и отвратного ожидания, цвет их будет уже не изумрудный, это будет цвет увядшей от жары августовской листвы, обглоданной тутовым шелкопрядом. Граф приложил все усилия, чтобы от отвращения не сбросить спящую Беллу с кровати на пол. Усилием воли он удержал свою руку обнимающей ее тонкое и бледное нагое тело.
«Сейчас или после? – спрашивал себя граф, забыв напрочь о том, что было между ними этой ночью, как они любили друг друга, как отдались своему чувству без остатка. Сейчас он жил уже совсем в иной реальности, нежели бедная девушка, участь которой предрешена с того момента, как она ступила на порог этого проклятого замка. – Непременно, чуть позже. Она должна проснуться».
Пока Белла спала, граф, прислушиваясь к ее дыханию и стараясь уловить изменение в его ритме, чтобы предугадать момент пробуждения, размышлял о том, сколько девушек уже лежало на этом месте, и всех их ждал один и тот же исход. Думал он и о том, что ни одну из них никогда не обманывал: он действительно влюблялся и любил их, да только… быстро перегорал. Буквально за одну ночь. Наутро юные особы встречали на ложе любви совсем другого человека: жестокого, грубого, лишённого всякой жалости и сострадания. Но пути назад не было. Его чувства каждый раз играли с ним одну и ту же злую шутку: затуманивали разум, заставляли забыться, полюбить трепещущей мальчишеской любовью, дрожать от обожания, а затем вдруг резко превращались в нечто иное – устрашающее порой даже его самого. Но поступать иначе он не мог, нет, не мог, уж слишком мучилась пустующая душа – в ней постоянно должен был быть чей-то образ, пусть временно, но безумно любимый. Неважно, чей, – лишь бы не было так пусто внутри и так спокойно в огромном дремлющем замке.
– Доброе утро, мой граф, – прошептала Белла, не торопясь открыть глаз, и этот шепот напомнил шипение ползучих гадов, столь распространенных в этих краях.
Лекант не ответил. Он молча стал гладить ее по голой шее и ключицам, едва касаясь пальцами кожи. «Сейчас», – подумал он и впился пальцами в шею девушки, налегая сверху. Сначала он сжимал несильно, потому что ему хотелось послушать, что она скажет. Ему всегда нравилось слушать, что они говорят в эти последние минуты.
– Летар? – удивленно вскинув брови, воскликнула она, и в выражении ее глаз успел мелькнуть не то что бы страх, а непонимание. Она еще была слишком уверена, что граф не причинит ей зла. Еще слишком живы были в ней события этой ночи, о которых, к сожалению, граф уже не помнил. – Что ты делаешь, Летар? – ее голос надорвался, легким уже не хватало воздуха. – Ах, пусти! Пусти же меня, что ты творишь?!
Крепкие руки графа надавили и сжали тонкую птичью шейку сильнее, чем прежде. Лицо его не выражало почти ничего, кроме толики сожаления; лицо Беллы стремительно становилось пунцовым, белки глаз покрылись сеткой отчетливых сосудов, губы шевелились, издавая лишь тихий хрип, тонкие руки пытались сбросить душителя, нависающего над ней, а ноги дергались где-то позади, как и ее масленые глазки, с каждой секундой заплывающие предсмертной пеленой. Пока она еще могла услышать, граф Лекант произнес:
– Страх в твоих глазах ничем не отличается от того, что я видел раньше. Вначале вы все разные, а в самом конце – все одинаковые… Тебе суждено остаться в моем мире навечно.
После того, как хрустнула трахея, Белла перестала дергаться и подавать признаки жизни. Граф слез с обмякшего тела и устало лег рядом. Захотелось выйти на каменный балкон и встретить восходящее солнце нового дня, но были дела поважнее. В душе ужасно опустело, вокруг стало тихо, и это было так невыносимо… Но кое-что, земная оболочка его любви, оставалась лежать на кровати, бездыханная, и она ждала, пока граф увековечит ее. Несомненно, она ждала и хотела этого. Граф поднялся и оделся.
– Пэнт! – крикнул он во все горло.
Высокие резные двери растворились, и на пороге появился преданный слуга графа.
– Слушаю, граф Лекант.
– Что с ее слугами?
– Убиты, граф; все в порядке.
– Тела? – деловым тоном осведомился Лекант.
– Сброшены в обрыв.
– Карета, лошади?
– Жду ваших распоряжений, граф.
– Лошадей в стойло, – граф призадумался. – Карету – к трупам.
– Слушаюсь, граф.
– Постой. Распорядись – и в мою мастерскую с солью. Десять фунтов, не менее.
– Слушаюсь, граф, – почтительно кивнул слуга и удалился.
Граф Лекант, дрожа всем телом, приблизился к трупу и подхватил его на руки. Белла стала лишь немного тяжелее обычного. Проходя мимо двери, ведущей в зал восковых фигур, он мысленно сказал им, что у них скоро будет прибавление. Пройдя в мастерскую, он первым делом уложил тело девушки в длинную узкую ванную, стоящую посреди помещения и уже наполненную водой. Голову Беллы он осторожно положил на выступ, чтобы не намокли волосы. Оставалось сделать два очень важных и срочных дела, прежде чем тело начнет холодеть и гнить: срезать волосы, пока они не потеряли запаха; и засолить тело, чтобы оно не испортилось и оставалось хотя бы некоторое время образцом для создания восковой фигуры.
Граф Лекант открыл верхнее отделение столика, стоящего неподалеку, и вытащил из него свой нож, специально заточенный для срезания волос под самый корень. Не теряя ни секунды, он принялся за дело. Через пять минут явился Пэнт с двумя полными ведрами соли, и молча стал засыпать в ванную по черпаку соли на каждый квадратный дециметр. Тело должно сохранять свою форму хотя бы в течение недели, и способ засолки – один из самых действенных в этом деле. Главное – применить соли точь-в-точь, сколько требуется, но Пэнт знал меру идеально и не мог ошибаться. Он не был новичком, как и его хозяин.
Когда волосы были срезаны и уложены на мягком дне специальной коробки, граф погрузил голый девичий череп под воду и собственноручно засыпал его солью. Сохранность головы была самой главной во всем теле,
