Елена Клещенко - Эликсир от бессмертия

Перышко не призвало Финиста. Зато хитрый клубочек вывел верно. Железная башня поднималась выше елей, черепа на ограде слабо светились алым.

Найдя ворота, Марьюшка постучалась. Вышло тихо. Подобрала камешек, стукнула слегка, боялась повредить лощеное железо. Потом сильнее...

Левый воротный столб сердито пропищал что-то.

— Не понимаю по-вашему, — ответила Марьюшка. — Отворяй ворота!

Ворота открылись. Не распахнулись, а поехали вверх, будто их кто на цепи подтянул. Марьюшка подняла голову, выглядывая ворот с работниками...

— Зачем пожаловала?

Во дворе, у башни, стояла женщина. Одета как Финист, и так же хороша собой. Молодая, а гордая, прямо княжна.

— Работница не надобна? Могу прясть, ткать, вышивать...

Хозяйка захохотала. Отсмеявшись, спросила:

— Говори, что нужно!

— Я Финисту невеста.

— Невеста... — Княжна гадко усмехнулась. — Таких невест у него...

— Как у тебя женихов? — крикнула Марьюшка. — Твое перышко почем идет на базаре?

— Экая ты! — Ее будто и не задело. — Ладно... заходи.

Внутри башни все тоже было железным. Светлым и блестящим, как отточенный нож. На стенах ничего. Не говоря про образа — ни тканого, ни шитого нет. И мехов не видать. Полы голые, лавки голые, лесница голая. Двери прячутся в стенах и снова выползают, сами становясь стенами...

— Здесь он. Спит, устал с дороги. Разбудишь — будет твой.

Холод вроде и несильный, а пробирает до костей... Марьюшка уже знала, что увидит.

Железо сменилось серебром. Серебряный свет заполнял горницу. Шесть ледяных гробов пустых, а в последнем — он. И колдовские огни мерцают в изголовье.

Она заставила себя подойти совсем близко. Нет, не мертвый, вправду спит. Щека холодная, но не мертвенным холодом, а живым, будто с мороза.

— Финист!

Молчание. Дышит ли? Не дышит... Но ведь живой?..

— Финист!..

Что ж теперь? Кричать криком, как в песнях да в баснях? «Встань-пробудись, мил-сердечный друг, никогда я...»

Никогда.

Горючая слеза упала на серебряный атлас.

И скатилась, как росинка с листа.

— Врешь, не заплачу!

Перышко на месте. Игла заколота в ворот. На эту крапинку и на эту...

Ничего.

Но ведь она обещала отпустить его, если Марьюшка разбудит... пусть глумилась, но, значит, возможно?.. Боясь передумать и спугнуть надежду, она взглянула пристальнее на гроб, на колдовские огни.

Тут же, у изголовья, по верхнему краю — узенькие скважинки. Шесть красных, одна зеленая. Как раз под стерженек пера. Красных много, зеленая одна...

Перышко вошло легко и дернулось в пальцах, словно живое, прилегло к стенке. Знакомые радуги побежали ярче и быстрей...

Веки оставались неподвижными, грудь не поднялась вздохом. Зато на ледяной стенке проступила картина. Человеческий образ, написанный не красками, а светящимися линиями, будто сплетенный из путаных нитей. Почти все нити — сапфирово-синие, только там, где грудь, синие петли свиваются в пурпурный узелок. И этот узелок вздрагивает: раз... другой... еще...

Острие иглы провело по стволику пера. Коснулось бородки, другой... У сапфировых линий возле сердца появился аметистовый отлив. Третья... Пискнуло, будто мышь, голос, тот же, что у ворот, произнес несколько укоризненных слов.

— Добро. А так?..

Четырнадцати лет Марьюшка вышила паволоку для собора Косьмы и Дамиана, по обету — от Покрова до Рождества. Такую работу, говорили, вчетвером не поднять, а она закончила до срока. Вся улица знала: лучше вышивальщицы, чем Данилова Марья, нет ни среди девок, ни среди баб. Две-три старухи прежде могли с ней поравняться, а теперь глаза не те.

Много позже она видела во сне, что вышивает образ милого — мелким бисером, что нельзя взять в щепоть, можно лишь поддеть на кончик самый тонкой иголки, а пальцы стынут на холоде, серебряный зимний свет меркнет, и не успеть до звезды...

На самом деле было иначе. Она сидела на полу и, глядя на светящийся рисунок, иглой перебирала бородки пера. Она не могла бы сказать, почему пропускает одни и подцепляет другие, старалась только делать так, чтобы синие линии розовели, наливаясь живой кровью. Писклявый домовой корил ее все реже, а на смену серебряному свету приходил алый и золотой.

Врач-командор, не слыша из гибернатора криков и дикарских причитаний «на кого меня покинул сокол ясный», встревожилась — не умерла ли девчонка? — и осторожно заглянула в дверь.

Девчонка пела. Сидя на полу и не оборачиваясь, напевала невыразительно, размеренно, бездумно — так поют за работой.

— Ах ты зи-му-ушка-зи-ма-а, зи-ма снеж-на-я была...

...Жжет веки, болят исколотые пальцы, сон одолевает...

— Зима снежная была-а... все до-ро-ги за-ме-ла...

...Мышеписк, стенотреск... проступает синь за белой оторочкой окна...

— Все дороги, все пути-и... не проехать, не пройти...

Потеряла разум?

Но не успела врач-командор испугаться, как заметила другое. Еще более страшное.

Схема физиологических уровней была включена — и светилась всеми оттенками желтого. До возобновления функций оставались секунды.

— Ты?!

— Поздорову, господине. Думал сбежать, а вот она я.

Марьюшка потерла саднящие глаза. Финист выпрыгнул из гроба, подхватил ее на руки.

В горнице вдруг стало темно от людей, кроме княжны, появились еще двое или трое. Стали спорить, тыкать пальцами в медленно меркнущий золотой рисунок, который вдруг сменился такими же золотыми строчками мелких, как мураши, буковок, неразличимых глазу. Стали показывать на Финиста, на Марьюшку, что-то выговаривать княжне. Старший, с седой бородой, погрозил кулаком. Княжна прикрикнула на него, подбоченилась, топнула каблучком. Потом обернулась к Финисту и Марьюшке и спросила по-русски:

— Как тебе удалось?

— Что?

— Сама не знает, что сделала! Ты взломала... простым перебором... не зная... даже без... — Она безнадежно махнула рукой. — У вас и слов-то нет это объяснить! Но как ты с ключом управилась, со вводом? Вы же все подслеповатые!

Не тебе, твоя милость, меня судить, хотела сказать Марьюшка. Небось своей рукой ни единой рубашки не сшила, все колдовством получала, сразу да быстро. А посадить тебя за бисер, мигом почивать запросишься. Сама подслеповатая.

— Не кричи, — ответил княжне Финист.

Седой взглянул на них и вдруг подмигнул Марьюшке. И она поняла, что никто ее отсюда не прогонит.

Братья меньшие

У мэра их было три, этих тварей. Колонисты называли их кошками. Четвероногие позвоночные с вариативной окраской шкуры, треугольные уши, втяжные когти — полосатая как раз вонзила их в колено Хаксли и принялась драть. Но что-то в ее морде... глазища словно два янтаря, роскошные усы, белое пятнышко на носу... Кошка из мультфильма, подумал Хаксли. Живая, но как в мультфильме. Будто она говорящая.