Урсула Ле Гуин - Левая рука тьмы

Поднявшись на рассвете, мы натянули снегоступы и вышли, сопровождаемые легким снегопадом. Склоны холмов были покрыты бессой, мягким и еще не улежавшимся снегом, который лыжники на Земле, насколько я знаю, зовут «целик». Сани были тяжело нагружены. Эстравен прикинул, что на них должно быть не меньше 300 фунтов. Тащить их на рыхлом снегу было нелегко, хотя они столь же легки и удобны, как тщательно сконструированная маленькая шлюпка, а полозья — просто чудо, их покрывал пластик, который практически не оказывал сопротивления, но, конечно, волочить такой груз было нелегко. Пробиваясь сквозь снег, когда нам приходилось постоянно то скатываться по склонам оврагов, то снова подниматься на них, мы решили, что один должен тащить сани спереди, впрягшись в упряжь, а другой подталкивать сзади. Весь день шел снег, густой и мягкий. Мы дважды останавливались перекусить. Над обширной холмистой местностью стояло полное безмолвие. Мы двинулись дальше в путь и шли без остановки, когда неожиданно упали сумерки. Мы остановились в долине, очень смахивающей на ту, в которой мы были утром — расщелина среди снежно-белых холмов. Я настолько устал, что еле волочил ноги и не в силах был поверить, что день пришел к концу. Судя по счетчику расстояния на санях, мы покрыли примерно пятнадцать миль.

Если мы могли идти с такой скоростью по глубокому снегу, тяжело нагруженные, по пересеченной местности, холмы и взгорки которой все время попадались нам под ноги, то, конечно же, на Льду, где лежит твердый снег, дорога ровнее, а груза станет меньше, нам удастся идти куда быстрее. До сих пор моя вера в Эстравена носила бессознательный характер; теперь же я поверил ему безоговорочно. Через семьдесят дней мы будем в Кархиде.

— Вам доводилось раньше путешествовать таким образом? — спросил я его.

— С санями? Часто.

— Делали длинные переходы?

— Как-то осенью несколько лет назад прошел по Льдам Керма пару сотен миль.

Нижняя часть Земли Керма, гористый полуостров, расположенный в основном на юге полуконтинета Кархида, был, как и в северной части, покрыт ледником. Обитатели Великого Континента Геттена живут на полосе земли между двумя белыми стенами. Уменьшение солнечной радиации на восемь процентов, как они подсчитали, заставит стены слиться вместе, и тогда не будет ни земли, ни людей, останется только лед.

— Зачем?

— Из-за любопытства, ради приключений. — Помедлив, он слегка улыбнулся. — Преодоление комплексов интеллектуальной жизни, — сказал он, цитируя одно из моих выражений, которые я принес из Эйкумены.

Оба мы, сидя в теплой палатке, испытывали удовольствие от общества друг друга. Мы пили горячий орш, ожидая, пока будет готова каша из каддика.

— Нас было шестеро, — сказал он. — Все очень молоды. Мой брат и я из Эстре, четверо наших друзей из Стока. Цели у нашего путешествия не было. Мы хотели посмотреть на Теремандер, гору, которая возвышается над всеми Льдами. Мало кто из людей был у ее подножия.

Каша поспела — еда, которая совершенно отличалась от густой безвкусной массы на Ферме Пулефен; по вкусу она напоминала поджаренные орехи на Земле и восхитительно обжигала рот. Согревшись и размякнув, я сказал:

— Лучшая пища, которую мне доводилось есть на Геттене, всегда была связана с вами, Эстравен.

— Но не на том банкете в Мишноре.

— Да, вы правы… Вы ненавидите Оргорейн, не так ли?

— Мало кто из орготцев знает, как надо готовить. Ненавидеть Оргорейн? Нет. С чего бы? Как можно ненавидеть или любить целую страну? Тибе утверждает это, но мне его фокусы чужды. Я знаю людей, я знаком с городами, фермами, с горами, реками и холмами, я знаю, как солнце на закате освещает пашни по осени и скрывается за холмами, и с какой стати я должен возводить границу, определяя по имени и отказывая в любви тому, что вообще трудно назвать? Что значит любовь к одной стране, неужели она неминуемо связана с нелюбовью к другой стране, которая даже не заслуживает этого имени? В этом нет ничего хорошего. Что, если тут просто самолюбие? Само по себе оно хорошая вещь, но его не надо переоценивать, как и свою профессию… И поскольку я вообще люблю жизнь, постольку я люблю и холмы Эстре, но граница этой любви не означает, что за ней лежит ненависть. Да и кроме этого, надеюсь, что я просто глуп.

Глупость в понятиях Хандарры означает не обращать внимания на абстракции, а сразу же улавливать суть вещей и явлений. В его словах было что-то, присущее женскому подходу к действительности, отказ от абстракций, от идеалов, подчинение лишь тому, что дано, и это несколько смущало меня.

Все же со свойственной ему щепетильностью он добавил:

— Человек, который не противостоит плохому правительству, дурак. А если есть такая вещь, как хорошее правительство, то служить ему — большая радость.

В этом мы понимали друг друга.

— Такая радость мне известна, — сказал я.

— Да, я тоже так думаю.

Я отпил из кружки с горячей жидкостью и выплеснул остатки ее за клапан полога. Снаружи стояла глухая тьма; непрерывно шел снег, и его хлопья мелькнули в полосе света, прорвавшейся из-за полога. Снова окунувшись в сухое тепло палатки, мы разложили наши спальные мешки. Он сказал мне:

— Дайте мне тот стакан, мистер Ай.

И я сказал:

— «Мистер Ай» будет продолжаться и на Льдах Гобрина?

Он посмотрел на меня и засмеялся.

— Я не знаю, как обращаться к вам.

— Меня зовут Дженли Ай.

— Знаю. А вы пользуетесь именем моего поместья.

— Я не знаю, как в таком случае называть вас.

— Харт.

— Тогда я просто Ай. Кто пользуется первым именем?

— Братья по Очагу или друзья, — сказал он, и голос его звучал словно бы издали, хотя он лежал в двух футах от меня в палатке шириной всего восемь футов. Это не было ответом. Что может быть более надменным, чем честность? Озябнув, я забрался в свой меховой спальный мешок. — Спокойной ночи, Ай, — сказал чужеземец, и другой чужеземец ответил:

— Спокойной ночи, Харт.

Друг. Кто может считаться им в этом мире, где любой друг может стать любовницей, когда сменятся фазы луны? Нет, я наглухо запер свою принадлежность к мужскому полу; никакой дружбы с Теремом Хартом или с любым представителем его расы. Ни с мужчиной, ни с женщиной, ни с кем из них и ни с обоими, которые подвержены циклическим метаморфозам из-за прикосновения руки — существа, похищенные эльфами из человеческой колыбели, они ни плоть от плоти моей, ни друзья мне; никакой любви между нами быть не может.

Мы заснули. Я проснулся лишь один раз и слышал, как снег густым покровом опускается на палатку.

С рассветом Эстравен уже был на ногах и готовил завтрак. День обещал быть ярким. Загрузив сани, мы двинулись в путь, едва только солнце упало на верхушки густых кустов, покрывавших долину; Эстравен тащил сани спереди за лямки, а я подталкивал и направлял их сзади. Снег начал подмерзать под нашими ногами. На чистых склонах мы бежали, как собачья упряжка, не сбавляя шага. Весь день мы шли вдоль кромки леса, который граничил с Фермой Пулефен, лес из карликовых, тонких, изогнутых, покрытых сосульками деревьев тора. Мы не рискнули использовать главную дорогу, ведущую к северу, но какое-то время двигались по ее колеям, пока они шли в нужном направлении, а как только лес стал свободен от упавших деревьев и полеска, углубились в него. Несколько раз мы пересекли небольшие долины с крутыми берегами. Вечером указатель расстояния сказал нам, что мы одолели за день двадцать миль, и устали мы куда меньше, чем предыдущей ночью.