Урсула Ле Гуин - Левая рука тьмы: Левая рука тьмы. Планета изгнания. Гончарный круг неба. Город иллюзий

— Нормальному человеку не может и в голову прийти мысль о полете, — строго сказал Эстравен.

Это был честный ответ, в мире, где нет крылатых животных и где сами ангелы йомештской иерархии не летят с неба, а падают, как снежинки, как семена, переносимые ветром.

В середине Ниммера после многих холодных ветреных дней мы вступили, в район спокойной погоды. Бури остались далеко на юге, и мы находились в районе, где лишь небо было постоянно затянуто облаками.

Вначале облачный слой был тонким, так что рассеянный солнечный свет отражался от облаков и снега, сверху и снизу. Наутро облака сгустились, яркость исчезла, не оставив ничего. Мы ступили из палатки в ничто. Сани и палатка были на месте.

Рядом со мной стоял Эстравен, но ни он, ни я не отбрасывали тени. Повсюду был тусклый свет. Когда мы двинулись по скрипучему снегу, за нами не оставалось следов. Ни солнца, ни неба, ни горизонта, ни мира.

Сёровато-белый свод. Мы в нем как будто висим. Иллюзия настолько полная, что я с трудом удерживаю равновесие. Мое внутреннее чувство привыкло получать сведения о моем положении. Теперь этих сведений не стало, я как будто ослеп. Грузить еще было несложно, но идти, когда глазу не на чем остановиться, когда вокруг ничего нет, крайне утомительно. Мы шли на лыжах, поверхность была ровная, наст крепкий, под нами пять-шесть тысяч футов льда. Казалось бы, можно идти быстро, но мы двигались очень медленно, чуть ли не на ощупь, и нам нужны были большие усилия, чтобы идти нормальным шагом. Любая, самая ничтожная неровность поверхности воспринималась как что-то невероятное, как какая-то лестница, продолжение которой мы не видим.

Мы снова брели вперед с открытыми глазами. День за днем ничего не менялось, и с каждым днем мы проходили все меньше. Уже к полудню мы дрожали от усталости и напряжения. Я начал мечтать о буре, о метели, о чем угодно. Но каждое утро, выползая из палатки, я видел все тот же свод, все ту же серую белизну, которую Эстравен называл Лишенной Тени.

На шестьдесят первый день путешествия Одорни Ниммер, тупое, слепое ничто вокруг нас стало течь и дергаться. Сначала я решил, что глаза обманывают меня, и не обращал внимания на бессмысленные движения, пока вдруг не увидел над головой маленькое, тусклое, мертвое солнце. Посмотрев вперед, я увидел, что из свода выступает какая-то огромная черная форма. Изгибаясь, тянулись черные щупальца. Я замер, чуть не сбив Эстравена. Мы оба были в упряжке.

— Что это?

Он посмотрел на чудовищную фигуру, притаившуюся в тумане, и сказал наконец:

— Утесы. Должно быть, утесы Эшерхота.

Он снова потянул сани. Мы были во многих милях от таинственных форм, а мне казалось, что они на расстоянии вытянутой руки. Незадолго до захода солнца они стали виднее — вершины огромных гор, как айсберги в океане, затонувшие во льду, мертвые в течение тысячелетий.

Если судить по нашей неточной карте, мы оказались намного севернее кратчайшего из путей. На следующий день мы впервые повернули на юго-восток.

19. Возвращение

Мы продолжали идти, стараясь приободриться при виде утесов Эшерхота — первого предмета, кроме льда, снега и неба, увиденного нами за семь недель. Судя по карте, эти утесы находились недалеко от Шенсейских болот, к северу от них и к востоку от залива Гутон. Но картам района Гобрин не следовало доверять. А мы уже очень устали.

Мы поняли, что оказались ближе к южному краю ледника Гобрин, чем указывала карта, потому что на второй день после поворота на юг начали встречаться трещины и щели с торосами. Лед не был таким неровным, как в районе Огненных Холмов, но в нем скрывались пустоты. Вероятно, летом они представляли собой озера. Иногда лед проваливался, и мы оказывались в яме, а иногда поверхность была испещрена небольшими впадинами и трещинами. Все чаще и чаще встречались большие расщелины, старые каньоны во льду, некоторые достаточно широкие, другие шириной всего в фут или два, но очень глубокие. В Одирин Ниммер (это по дневнику Эстравена, я не вел записей) подул сильный северный ветер, небо расчистилось, появилось солнце. Мы тащили сани по снежному мосту над трещиной и могли взглянуть налево и направо, в голубые пропасти, в которые падали тронутые полозьями саней куски льда. Они падали медленно и вызывали слабые звуки, как будто трогали серебряные струны. Я до сих пор помню пустую, как во сне, утреннюю кружащуюся голову, радость от этого перехода над пропастью. Но вот небо начало белеть, воздух помутнел. На снегу выросли голубые тени.

Мы не подозревали опасности белой погоды на такой поверхности. Поскольку лед был неровным, я толкал сани сзади, а Эстравен тащил. Я не отрывал взгляда от саней и толкал, думая лишь о том, что нужно толкать, как вдруг они устремились вперед, чуть не вырвавшись у меня из рук. Я держался за них инстинктивно и закричал: «Эй!», чтобы Эстравен шел медленнее. Но сани замерли, наклонившись вперед, а Эстравена не было.

Я чуть не выпустил сани, чтобы поискать его. Чистейшая удача, что я этого не сделал. Я продолжал удерживать их, глупо осматриваясь, и тут увидел край пропасти, в которую провалился снежный мост.

Эстравен упал туда, и сани не последовали за ним только потому, что их удерживал мой вес. Две трети саней оставались на прочном льду. Но под тяжестью Эстравена, висевшего в упряжке, сани медленно скользили к пропасти.

Я изо всех сил потянул их назад, оттаскивая сани от пропасти. Они поддавались с трудом, но я налегал всем весом и тащил. Они неохотно двинулись назад и откатились от трещины. На краю появились руки Эстравена. Теперь его вес помогал мне. Он выбрался из пропасти и ничком упал на лед.

Я склонился над ним, пытаясь отстегнуть упряжь, встревоженный его падением.

Губы его посинели, одна сторона лица была исцарапана и кровоточила.

Он неуверенно сел и прошептал свистящим шепотом:

— Синее, все синее… Башни в глубине.

— Что?

— В пропасти все синее, полно света.

— Что с вами?

Он начал расстегивать упряжь.

— Идите вперед на веревке, с палкой в руках, — выдохнул он, — проверяйте дорогу.

Много часов спустя один из нас тащил сани, а другой шел впереди, ступая осторожно, по-кошачьи, ощупывая дорогу палкой. В белую погоду невозможно разглядеть пропасть, пока не упадешь в нее, а тогда уже будет поздно. К тому же края пропасти непрочны и выдаются вперед.

Каждый шаг мог вызвать падение. Никаких теней. Ровный, белый и беззвучный шар. Мы двигались внутри огромного замерзшего стеклянного шара. В нем не было ничего. Но в стекле оказывались трещины.

Ощупывание и шаг. Ощупывание невидимых трещин, через ’которые можно выпасть из невидимого шара и падать, падать.