Евгений Прошкин - Слой

— Отпусти меня, зверь! Нелюдь!.. Мучитель!.. Садист...

«Зверь» и «садист» появился в дверях, и Роговцев благоразумно умолк.

— Все синонимы перебрал? — спросил тот, неторопливо очищая крупный апельсин. — Еще есть «изверг», «палач». Много всяких слов. Хочешь дольку?

Роговцев с отвращением замотал головой, и «садист» рассмеялся. Если б не перебитый нос, его можно было принять за нормального человека: универсально-короткая стрижка, не узкий лоб, Добрые карие глаза... Встретишь такого на улице, и ведь не подумаешь, что бандит. Да так, кажется, и было. Где-то он его уже видел. Морда заурядная, незапоминающаяся, но вот переносица...

— На подоконнике скрепки лежат, — непонятно к чему сказал бандит. — Твоя дежурная куда-то завалилась. Новую разогнешь. А шуметь больше не надо.

Он шутливо бросил в Роговцева коркой и, громко чавкая, удалился. Роговцев встал на ноги и отодвинул занавеску. С высоты пятого или шестого этажа открывался вид на обычный московский двор.

К концу августа город устал бороться с жарой и как-то скис. Дома раскалились, деревья пропитались черной пылью, а земля под ними закаменела и разошлась глубокими трещинами. Люди жались в тень, словно прятались от дождя, и даже дети бродили по двору, как пенсионеры — медленно и грузно.

Орать было бесполезно. В столице давно научились не слышать криков о помощи, да и садист в любом случае подоспеет быстрее. Оружия Роговцев у него не видел, но это совсем не утешало. При желании тот может и голыми руками...

Ребенок в песочнице неожиданно раздвоился, потом еще раз и еще, пока не смазался в черно-белую радугу. Дома вокруг зашатались, окно перед лицом запрыгало и завалилось набок. Роговцева потянуло в сторону, но его удержал наручник — стальное кольцо глухо вжикнуло по трубе и уперлось в тройник.

Костя обнаружил себя лежащим на полу. Дунул, отгоняя клубок пыли, чихнул и вытер левой ладонью лицо. Правая была... ах да... Костя привычно глянул на подоконник — большой, его любимой скрепки не было, вместо нее лежала полная коробка новых.

Он достал одну штуку и, выпрямив, засунул в щель между рамами. Согнув проволоку в подобие маленькой кочерги, Константин поковырялся ею в замке наручников. Эта операция стала традиционной, и «браслеты» поддавались все легче.

— Командир! Просил же насчет цитрусовых! — крикнул он через стену.

— Ты уже? Быстренько сегодня управился. Что там нового?

— Ничего. Палата, Морозова, допрос. Уже начинают пытать. Пока молчу, но... вообще не ручаюсь, — виновато сказал Константин. — Ты в курсе: боль бывает такая...

— Но сегодня еще терпел?

— Сегодня?..

Костя растерялся. Он хорошо помнил, как проваливался на прошлой неделе, и до этого тоже, а вот сегодняшний случай в памяти почему-то не отложился. То есть он знал, что возвращался на Родину, но это знание было каким-то заочным и неконкретным.

— Кажется, меня там совсем замордовали, — признался он.

— А ты себя успокаивай: «Это сон, это сон, это сон».

— Спасибо, командир, — с чувством произнес Костя. — Теперь мне все нипочем. Только апельсины, пожалуйста, в квартире больше не жри.

Он сел за стол и подвинул к себе тарелку с макаронами — хозяйские деликатесы давно закончились. С тех пор как напарники избавились от Бориса и поселились в его квартире, прошло полтора месяца. Денег пока хватало, но впереди была полная неопределенность, и они старались экономить.

— Что тут учитель без меня делал? — спросил Костя.

— Как всегда. Пугал милицией, клялся, плакал, Потом опять пугал. Получал внушения, — добавил Петр не без удовольствия.

Константин ощупал нижнюю губу и осуждающе покивал.

— Уже восьмой раз, — грустно сказал он. — Я там вроде выздоравливаю — ну, кроме сердца. Если так пойдет дальше...

— Боишься там остаться?

— Не то чтобы... но в моем положении — да, боюсь. Всю жизнь на койке — это раз, и в руках у Морозовой — два. Приятного мало.

— Все оттуда, а ты — туда.

— Что, еще сообщения были?

Петр отложил вилку и открыл пиво. Разлив его по стаканам, он поставил бутылку под стол — там переливчато звякнуло. Склад стеклотары уже мешал ногам, но ликвидировать его было недосуг. Возможно, со дня на день отсюда придется линять, а следить за порядком во временном жилище глупо.

— Есть такие сообщения, — сказал он, хлебнув. — Пока ты здесь кривлялся, сразу два — в новостях и в «Дорожном патруле».

— Может, один и тот же случай?

— Может. А какая разница? Этих случаев — уже во!.. — Петр провел вилкой себе по горлу и воткнул ее в макароны. — Вопрос: одиноки ли мы во вселенной? Ответ отрицательный. Не одиноки. Знать бы еще, что за люди. Из Ополчения, во всяком случае, никого — так, шизоиды перепутанные, мусор всякий. У обывателей уже глаза на лоб. Массовый психоз, говорят.

— Ну и пусть. А представь, народ осознает, что есть второй слой и что можно туда... или оттуда... Вот это будет психоз так психоз!

— И будет, — заверил Петр. — За Голландию какую-нибудь не ручаюсь, а у нас — наверняка. Они же все решат, что во втором слое лучше, что там они непременно достигли вершин карьеры, заработали кучу бабок и что каждый поимел по меньшей мере Мадонну.

— Бедная девушка! — рассмеялся Костя. — я чуть не забыл. Я перед приступом с пареньком одним созванивался. Друг детства, Димка. В общем, нашел он нам Кокошина.

— Ну?! И где эта падаль?

— Падаль он на Родине, — напомнил Константин. — Здесь Кокошин может быть приятнейшим человеком, душкой... Так как, сотник?

— Костя, черный список кто составлял? Ты? Нет. И не я. Редактировать его мы не вправе.

— Черный список писали там, дома. Зачем Нуркину местный Кокошин?

— Не он, а его мозги. Он может просто-напросто помнить несколько фамилий. Проснется новый ополченец, а его уже ждут. Станут человеку ногти вырывать, он и расколется. Живой же. Назовет двоих или троих. Братки Немаляева отправятся по адресам — там еще кого-нибудь зацепят. Что я тебя учу? Сам все это проходил. Так где Кокошин, Костя?

— В Мурманске.

— 0-го-го...

— Самолет отпадает, нам регистрироваться нельзя.

— Уговорил, — сдался Петр. — Кокошина отложим до лучших времен. Далековато он забрался. Кокошин-укокошен... Займемся делами текущими. А дела, Костя, такие, что без винтаря твоего импортного нам не обойтись.

— Мокрый он. Не просто мокрый — с ним убийство Батуганина связано, а это тебе не писатель. Если б опера знали, что Батуганин тоже на мне, меня бы тогда не отпустили. Вместе со школьницами и уделали бы.

— Это мне не пришьют. Когда ты казнил банкира, я от склероза лечился.

— А как вылечился, казнил Кочергина. Ты же ангел! — воскликнул Костя. — Он чист! Ментов не боится. Пять трупов — не в счет!