Последний Иггдрасиль: Фантастические произведения - Янг Роберт Франклин

После ухода пастора Сэнди и Дрю опускают шторы в гостиной, включают проектор и начинают разучивать с экрана Рождественские гимны. Мелисса моет и вытирает миски, кастрюли и сковородки; потом принимается готовить печенье. Здесь, на планете Макмаллена, нет и намека на движение за права женщин и его невероятные достижения на Земле. Не то чтобы женщины колонии утратили свое достоинство — нет, ни в коем случае. Наступит день, и в нашем новом прекрасном мире откроется масса разных возможностей и для мужчин, и для женщин. Сейчас же колония больше похожа на первые поселения отцов-пилигримов в Новой Англии, чем на высокотехнологичные города, которые мы оставили позади. Так что женщины делают женскую работу, а мужчины — мужскую.

Мы садимся ужинать, но едим мало. У меня нет аппетита, дети едва дотрагиваются до еды, да и у Мелиссы почти все остается на тарелке. С самого прибытия на планету мы жили только ради этой ночи. Ожидание придавало нам сил в борьбе и преодолении. Не только нам, но и всем колонистам. Нельзя сказать, что мы фанатично религиозны и витаем в облаках. Нет, мы все, и протестанты, и католики — трезвомыслящие, рассудительные и практичные люди. Но, вместе тем, мы истинные христиане, и нас окрыляет мысль о том, что сегодня ночью родится наш Спаситель.

Сэнди помогает Мелиссе вымыть и убрать посуду. Потом мы все надеваем нашу лучшую одежду. Лучшую по местным понятиям; люди Земли, поглядев на нас, решили бы, что мы типичные крестьяне. Но ни меня, ни Мелиссу это бы не обидело. Мы ведь теперь и в самом деле крестьяне.

Ночное небо усыпано звездами, сейчас они горят особенно ясно. Как чудесно было бы увидеть Вифлеемскую звезду! Но, конечно, это невозможно. То, что мы увидим — не настоящая звезда, а всего лишь сизигия Юпитера и Сатурна. Но Рождественская звезда все равно будет сиять в нашем небе, даже несмотря на то, что мы не увидим ее, и ее свет сольется с Великой Волной Любви.

На площади мы с Мелиссой и детьми присоединяемся к тем, кто уже пришел и сейчас стоит возле дерева. Гирлянды уже зажжены, их теплые огни озаряют темноту. Звезда на верхушке горит почти так же ярко, как та, чей свет, идущий с Востока, увидят на Земле волхвы. И это несмотря на то, что свет сизигии еще не коснулся нашего мира. Мария, Иосиф и пастухи, склонившись над колыбелью, смотрят на Младенца восхищенными взорами.

Пастор Рильке и отец Фардю (настолько же худой и высокий, насколько пастор короткий и толстенький) стоят возле яслей. Вместе с нами они начинают петь Рождественский гимн. Мы согреваем ночной воздух мелодией и словами, которые любим больше всего:

Многие явно тронуты, у женщин на глазах слезы. Слезы радости и любви. В 22:15 отец Фардю начинает отсчет. Все затихло, слышен лишь его голос:

— Шесть… пять… четыре… три… два… один…

И внезапно все вокруг озаряется светом. Циник сказал бы, что это далекая вспышка молнии, хотя небо совершенно ясное, и ни намека на раскаты грома. Но среди нас нет циников.

Отец Фардю и пастор Рильке преклоняют колени, а следом за ними и все мы. Я чувствую, как меня омывает Волна Любви. Я люблю своих соседей и знаю, что они любят меня. Любовь выплескивается в атмосферу, вырастает до неба, я и чувствую единение с миром, в который мы пришли и назвали своим. Вокруг меня плачут мужчины и женщины. Слезы текут по моим щекам.

— Аллилуйя! — восклицает пастор Рильке.

— Он здесь! — воздымает руки отец Фардю.

— Он здесь! Он здесь! Он здесь! — вторит толпа.

Мы поднимаемся на ноги. Вдруг я замечаю, что на площади появились три гнутса. Вот они пробираются сквозь толпу к дереву. И замирают, уставившись вверх на звезду.

Мы все замолкаем.

Гнутсы опускают глаза и начинают разглядывать ясли. Они смотрят на Марию, Иосифа и пастухов. И на колыбель с Младенцем. Потом один из них опускается на колени рядом с яслями и кладет рядом с ними маленький сверток. А другой прикасается к колыбели.

И тогда тишину взрывает возглас отца Фардю.

— Он дотронулся до Младенца своими грязными руками!

Ужас, звучащий в голосе священника, охватывает всю толпу, перерастая сначала в гнев, а затем в ярость.

— Гоните их прочь! — кричит пастор Рильке. — Гоните прочь!

Площадь посыпана галькой, среди камушков попадаются и покрупнее. Я нащупываю один из них. Все мужчины и женщины наклоняются за камнями. Один из гнутсов вскрикивает — камень попал ему в плечо. Гнутсы пытаются выбраться с площади, но их окружает разъяренная толпа.

Пастор Рильке подбегает к яслям и отшвыривает в сторону ногой маленький сверток так, как будто это бомба. Сверток разваливается, из него выпадают клубни и раскатываются по площади.

В воздухе свистят камни, теперь их бросают и дети. Один из гнутсов падает.

— Грязные свиньи! — Генриетта Хольц бросает камень, но промахивается.

Мелисса целится точнее — ее камень ударяет гнутса прямо в грудь.

— Из-за вас, тупых уродов, мы должны обрабатывать мертвую землю! — выкрикивает Мария Розарио.

— Убейте этих грязных свиней! — взвизгивает Дороти Бест. — Убейте их! Убейте!

Рич Джефферсон находит большой тяжелый булыжник, размахнувшись бросает — и камень пролетает в сантиметре от гнутса. Двое, что еще держатся на ногах, подхватывают упавшего и тащат его прочь, с трудом прокладывая себе путь в толпе. Оба чужака истекают кровью. Колонисты молотят кулаками, но они выдерживают удары и в конце концов вместе с полуживым товарищем исчезают в темноте. Мы позволяем им уйти.

Постепенно гримасы ярости стираются с наших лиц. На смену им приходит кроткое выражение Любви. Великая Волна, пришедшая с Земли, омывает нас. Рич Джефферсон, ярый приверженец порядка, собирает рассыпанные клубни и бросает в одну из дренажных канав за пределами площади. Мы снова начинаем петь: «Ночь тиха», «Вести ангельской внемли», «Король наш добрый Венцеслас». Голоса детей и взрослых, сливаясь, взлетают в небо, прямо к звездам. Закончив петь, мы расходимся по нашим церквям, где пастор Рильке и отец Фардю возносят благодарственные молитвы Господу, пославшему нам Своего Сына.

КУКЛА-ПОДРУЖКА

Из всех кукол-подружек, с какими танцевал Картер, Эди-Четыре была самой любимой. Само нажатие клавиш «Э», «Д» и «4» на консоли автомата-коробки приводило его в благоговейный трепет, какой испытывал Алладин, потирая волшебную лампу. Один вид Эди, когда она появлялась из коробки — высокая, златокудрая, в золотистом платье, — стоил каждого из пятидесяти центов, опущенных в прорезь.

Нет смысла говорить, что все куклы-подружки отличались безукоризненной красотой. Человек, этот властелин токарных и фрезеровочных станков, пластмассы и фотодиодов, сам в некотором роде творец; только в отличие от Бога, наделяет свои творения не душой, а физическим совершенством, недоступным для тех, кто сходит с небесного конвейера. Впрочем, Картер тяготел к Эди не столько из-за внешности, сколько из-за характера.

На реплики в свой адрес она, в пику товаркам, никогда не отвечала клише. Услышав комплимент, говорила не шаблонное «Уверена, вы со всеми так!», а что-нибудь вроде «Обязательно запишу в дневник и положу его на ночь под подушку». Когда Картер звал ее на свидание — разумеется, в шутку! — Эди не цитировала пункт 16 «Руководства для кукол-подружек», как это делали остальные, а потупив взор, шептала: «Поехала бы с удовольствием, Флойд, но что скажут люди», или «Что подумает твоя жена!».

Конечно, Картер понимал: речами и поступками красавицы руководит дежурный манипулятор из первой смены; понимал, но предпочитал приписывать все заслуги Эди, единственной и неповторимой, которая танцевала и беседовала с ним, наполняя чашу его жизни золотистыми искрами романтики.