Станислав Лем - Дневник, найденный в ванне
— Как это? Ведь ты…
— Чего «ты»?
Он смерил меня взглядом. Мы уже некоторое время разговаривали повышенными голосами. В комнате сделалось чрезвычайно тихо.
— Ну, вы…
— Чего «вы»? — рявкнул он.
— Откуда вы об этом знаете?
— Я? — сказал он. Затем скривился от отвращения. — Я ничего не знаю.
— Но… — начал я. Затем побледнел, и тут голос у меня пропал. Лежавший у стены уже некоторое время не храпел, но лишь теперь это дошло до моего сознания. Он открыл глаза, сел и сказал:
— Ага, дорогуши мои…
Потом он встал, сбросил пижаму, потянулся онемевшим телом, поправил пояс, одернул на себе мундир, подошел к нам и остановился в двух шагах от стола.
— Готовы ли вы дать показания в том, что присутствующий здесь штатный сотрудник Баранн, он же профессор десемантизации, он же Статист, он же Блаудертон, распространял клевету и наветы в отношении Здания, тем самым косвенным образом подстрекая вас к государственной измене, антисубординации, деагентуризации, депровоцированию и антишпионажу, а также измышления о том, что он сделал вас соучастником своих клеветнических происков, усилий и фальсификаций?
Я переводил взгляд с одного на другого. Толстый поглаживал белую шею.
Баранн, втянув голову в плечи, глядел на меня побелевшими глазами. Только крематор сидел, повернувшись к нам спиной, согнувшись над тарелкой, внимательно ее рассматривая, словно не желал принимать происходящее к сведению.
— Именем Здания призываю вас к даче показаний! — сурово произнес офицер. — Что вам известно о ренегатстве присутствующего здесь Баранна?
Я слабо покачал головой. Офицер сделал шаг вперед, склонился надо мной, словно теряя равновесие, и едва слышно выдохнул: — Глупец! Может быть, именно в этом заключается твоя миссия!
— Вы хотели что-то сказать? Я слушаю, — сказал он таким же твердым голосом, что и перед этим. Затем повернулся к столу. Еще раз глянул на тех. Они прятали глаза. Баранн кивнул.
— Да! — прохрипел я.
— Что «да»?
— Говорил, но не…
— Подстрекал к предательству?
— Я не подстрекал! Клянусь! — завизжал Баранн.
— Молчать! Сейчас говорит этот человек!
— Он сказал что-то в том смысле, что мне следует избавиться от щепетильности…
— Я спрашиваю, подстрекал ли он к отступничеству?
— В каком-то смысле, может, но…
— Я прошу ответить однозначно: подстрекал или не подстрекал? Да или нет?
— Да, — прошептал я.
После секунды мертвой тишины ураганом разразился смех. Апоплектик, держась за живот, подпрыгивал вместе со стулом. Баранн хохотал, а офицер-аспирант, потрясая в приступах веселья поднятыми кулаками, кричал, захлебываясь от радости:
— Струсил! Наложил в штаны! Предал! Шляпа!
— Шляпа, шляпа, тра-та-та-та! — пытались петь они, но их сбивали повторявшиеся взрывы хохота.
Баранн успокоился первым. С торжественным видом, со скрещенными на груди руками, он сжал губы. Только один крематор оставался все время спокойным, наблюдая эту сцену с легкой, приставшей к губам иронической улыбкой.
— Все, хватит! — обратился ко всем Баранн. — Время не ждет, коллеги.
Они начали вставать. Толстый отстегнул обвисшую, такую подозрительно белую шею, молодой офицер с выражением утомления после тяжелой работы на лице громко полоскал рот минеральной водой. На меня они не смотрели, словно бы я перестал существовать.
Губы у меня дрожали, я открывал и закрывал рот, не находя слов. Баранн поднял свой портфель с термосом, стоявший в углу, перебросил через руку пижаму и вышел широким деревянным шагом, по пути прихватив под руку апоплектика.
Я тупо наблюдал, как они с преувеличенной любезностью раскланиваются у выхода, уступая друг другу дорогу.
Крематор, помедлив минуту, прошел мимо меня и выразительным гневным жестом указал на оставленную на краю стола тарелку, словно бы говоря: "Я ведь делал знаки, предупреждал! Сам виноват!"
Я остался наедине с черноволосым офицером. Он тоже встал и собирался уже уходить, но я медленно поднялся со стула и преградил ему дорогу. Он замер, словно бы пригвожденный моим взглядом.
— Так что же это было? — Я схватил его за руку. — Забава? Представление? Как вы могли?
— Но, извините… — проговорил он, освобождая руку, потом посмотрел мне в глаза и, словно сжалившись наконец, бросил, отвернувшись: — Это была «шутошница».
— Что?
— Так называется примененный метод. Простите, но научная методика не перестает быть строгой, даже если применяется шутка.
— Шутка? Это была шутка?
— Ну, вы обозлены, мне тоже не было приятно лежать и храпеть так долго. Но что поделаешь — служба, — нескладно защищался он.
— Скажите хоть пояснее, что все это значит?
— Ах, Боже мой. Тут все не так просто. В некотором смысле, разумеется, невинная шутка… для вас, конечно, без всяких последствий… Профессор мог иметь скрытое намерение изучить реакцию…
— Мою?
— Да нет же! Господина Семприака. Извините, прошу меня извинить… Пожалуйста, не задерживайте меня. Во всяком случае, уверяю вас, это пустяки…
Не глядя на меня, он шаркнул ногой, словно ученик, и вышел, а точнее выбежал из комнаты, стукнув по дороге пальцем по шкафу, который находился неподалеку от двери.
Я остался один среди отодвинутых и опрокинутых стульев, у стола, который, с огрызками, грязными тарелками и пятнами вина, разлитого на скатерти, представлял собой отвратительное, мерзкое зрелище. В тишине раздавалось осторожное тихое постукивание. Я окинул взглядом комнату. Она была пуста.
Постукивание возобновилось, настойчивое, монотонное. Я насторожился. Звуки доносились из угла. Я осторожно направился туда. Раз, два, три, четыре удара, словно кто-то подушечкой пальца простукивал дерево. Шкаф! Ключ торчал в замке. Я повернул его. Дверь без моей помощи медленно отворилась. Внутри сидел, скорчившись почти вдвое, аббат Орфини в наброшенной на мундир не застегнутой спереди сутане, с пачкой исписанных листов на коленях. Он не смотрел на меня, поскольку все еще продолжал писать. Наконец, поставив точку, он высунул ноги наружу, поднялся со стоявшего на днище шкафа табурета и вышел оттуда, бледный и серьезный.
12
— Пожалуйста, распишитесь, — сказал он. И положил бумаги на стол.
— Что это такое?
Я все еще стоял в той же самой позе изумления, держа руки перед грудью, словно от чего-то обороняясь. Стопка листов лежала на покрытой пятнами скатерти, рядом с оставленной крематором единственной чистой тарелкой.
— Протокол.
— Какой еще протокол? Признание? Меня еще раз оклеветали?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});