Многократор - Художник Её Высочества

Массажистка была штучка. Она не гипнотизировала, не пружинила дланями в очи, просто рассказывала об увиденном подружке. А подружка только на «два» и «пять» таблицу умножения одолела.

— Лебеди стали разведывать. Разнеженный коршун и рассказал правду. У Одетты терпение кончилось и она пошла его искать. Долго мучаясь, она теряет сознание.

Сознания осталось с гулькин хвостик. С даумен. С таким сознанием всю таблицу умножения не одолеть. Сколько будет семь ю восемь? Сорок восемь. Верно, потому что складно. Надо жить проще.

— Действие второе. Служанки, отделавшись от коршуна, пытаются придумать план. Наконец принц вырвался и побежал искать принцессу. Найдя возлюбленную, он просит прощения, и она его прощает. Неожиданно заявляется коршун, и принц с коршуном дерутся.

А сколько восемь ю семь? Не знаю, не знаю. Снова двойки? Ну и пусть! С понедельника возьмусь.

— Побеждает принц. Лебеди превратились в девушек, и они поженились. Конец.

Сознание схлопнулось.

Абигель расстёгивала пуговки на рубашке, одну за другой. Шелк на груди полетел, свободный, открыв ягодку соска. Пурпурный рожок вспыхнул и выдал азартную трель.

— Алло. Машенька, здравствуй, лапа. Это я, Абигель.

Отвернувшись, пыталась говорить так, чтобы не слышали мужские уши, но понимали на том конце провода. Мужские уши всё равно слышали.

— Что ты, чудесно было. Да абсолютно никакого! Чем реже удовольствия, тем они приятней. А, ну его, пусть хвост отращивает. Он сегодня с левой ноги встал. Нога была самой последней в ряду. Ничего, мы ему все левые ноги ампутируем. Будет у нас всегда только на правую сторону вставать и жизни радоваться. Целую ниже родинки на четыре пальца. Ты помнишь?

Степан крякнул и пробормотал:

— Синий голубь, белый пух, не влюбляйся сразу в двух.

Дальше — рубашку, короткую юбку, трусики. К нему идет, в ноги встала Афродита, и ложится в пену, отодвигая невозможно мягким его ступни.

— Если уж вы, красивые женщины носите такие мини-юбки, зачем их вообще одевать?

— Если женщина до тридцати лет не стала красивой, значит, она просто дура.

Пальцы гейши заскользили по ногам. Ласковые пальчики, предрассветное дыхание. Нежноовальное предчуствие квадратноугольного.

— Не надо! Мороз по шкуре.

— Молчи. Не набухай на меня. И расслабься.

Пальчики скользнули в долины на бедрах.

— Болезни по коже сеются, в кости втыкаются, в плотные органы падают, в полые проваливаются.

Долины сходятся в тени, трепещущей формами.

— Аби! Прошу тебя!

— Дурачок ты, дурачок. Да плюнь ты на всё! Оглянись же!

Ну оглянулся. Ну весело горит электрический костер города.

«Правда, что киснуть? Малыш мой славный. Меняю солярий на остров у экватора.»

Зато Абигель теперь смотрит крокодилом.

— Мне исполнилось два года, когда мать погибла. Студенткой она познакомилась с настоящим моим отцом. Он был фанатичный альпинист и её заразил этим. Отец погиб на восьмитысячнике. Уровень в семь скачков, скальный выход называется «голова Тифона». Мама рассказала Сергею Наркисовичу. И ушла через год туда же с командой. Пришел циклон, погибли все. Непонятно, что произошло, об этом писали, но вместо того, чтобы бороться миром, почему-то разбрелись и замерзли поодиночке.

Сочувственно сжал лодочки её ступней. Лодочки маленькие такие. Затонувшие.

— Склон упирался в ледник. Перед спасательной командой от него откололось, лёд разбился на пластины и бритвами прошелся по краю. Двоих не нашли, в том числе мать. Нашли кисть, сжатую в кулак. Когда в тепле разжали пальцы, обнаружили кольцо без камня и уголок от карты маршрута. А на нём перекошенные холодом буквы: «Когда найдешь камень и позовешь — я вернусь».

— Фур-бу- буль, — выпустил Степан воздух в воду.

Жуткая история, но чувствовал он себя, наконец, хорошо. Что в минор впадать? Итак, всё на каблуках, да на полусогнутых.

— Растравил душу, засранец!

Не думал вовсе. Дело прошлое, а ему всё равно сейчас утешно и хоть куда. Золотое время! Кудри хмелем вьются.

— И ты думаешь этим кончилось, засранец? Сиди и слушай до конца, засранец. Папа ведь, который Наркисович, кольцо не узнал. Не помнил он его в материной коллекции.

— Ну что ты, я извиняюсь, засранец да засранец. Я же славный, разлюли малина.

— Разлюли засранная малина.

«На это сделаем так. Пойдём пастись по травушке-муравушке.»

Колени сошлись капканом, теперь ему ломали зажатые пальцы с вафельным хрустом.

— Не буду, хи-хи, больше. Рассказывай дальше.

— Я играла кольцом и иногда забывала вернуть на место. Засыпала с кольцом в кулаке. В эти ночи я беседовала с матерью о школе, моих проблемах, прочем. А однажды, кольцо под подушкой, мама снится и говорит: «Абигель, ты должна заболеть. Сейчас же!» Проснулась, пробралась на кухню, съела весь лед в морозильнике. Наутро жар, кашель жуткий, скорая помощь. Папа юлой вокруг меня, на работу не поехал, позвонил. А вечером приезжает его коллега и рассказывает страсти-мордасти. После взрыва на полигоне ни установки, ни людей. Воронка только размером с лунный кратер. Так и живу до сих пор. Выросла, а хоть раз в неделю несу кольцо с мамой поговорить во сне.

Степан дрыгнул бровью.

— Ну-у сон, так сказать, ежедневная репетиция смерти… А вообще страшилки!

Абигель встала, вытянула пробку, включила душ. Душ гнулся в руках гофрированным питончиком и шипел. Степан раздавил щеку ладошкой, думал думушку.

«Тоска её по нормальной семье, бзыки и голоса, с мамочкой-альпинисткой соотносящиеся, объяснимы. Но я причем? Я в родственных отношениях не состою. Оттого, что не состою, имею право языком вдоль позвоночного столба до лунок у попочки, где струйка латинскую S вытанцовывает. Ниже, пожалуй, не могу ещё. Я её знаю от силы-то… А меня засранцем обзывают, целоваться не хотят. Будто я — мерзлый штоф, треснутый у основания.»

— Я выговорилась, и мне полегчало.

Танцуя, подкрадывается, пальчиками жмет себе соски, глазки лука-авы-ы-е-е. Что не минётся — закрестим. И ставит ему губами на шее влажные крестики. Уже целое кладбище выросло. Прекратить поцелуйчики! Посмотрите только, как она им небрежно помыкает.

— Я тебя не обижаю, я тебя обожаю.

— Ангелы — это девочки и мальчики со слёзами вместо крови.

Плачем под дождем. Не видно твоих страданий. Плач под душем — эрзац, но возможность остаться наедине со своим горем и афронтом унижающим.

А его целуют, ласково обтирают полотенцем, последняя прозёванная капелька благоговейно слизывается языком, будто он божество.

— Любовь — жестокий царь. Но его всесильное иго не распространяется на братьев фебовых. Можешь поцеловать своего ангела ниже на четыре пальца от сего места, — указывая на пупок.