Дмитрий Володихин - Мастер побега

– Я о наркуре Кетшефе говорю. С его же подачи Фильш раларовский отряд получил. А Кетшеф – ведомый матерый хонтиец, тут и говорить нечего, все знают.

– Ясно. Итак, вы с ними решили все-таки договориться.

Толстый начал ему отвечать, мол, так и так, им пришлось договариваться и нам пришлось договариваться, и как договорились, выходит, через этот сраный договор окончательно стали врагами, и…

Рэм на какое-то время перестал его слушать. Шел тяжелый холодный снег. Падал ровно: ветер перестал. На плечах выросло два небольших сугроба, а на голове, наверное, вообще снежная гора. Вот у Тари, на ее меховой шапочке, помнящей, по всему видно, добрые мирные времена и в те времена считавшейся изящной, щегольской вещью, – целый погребальный курган из ослепительно-белой земли… Рэм стряхнул этот курган и обнял женщину покрепче. Она взглянула на него благодарно. Кроме нее, у Рэма никого нет. Да и она-то стала близким человеком лишь несколько часов назад. Но все-таки она – есть. Она у него есть… И через нее, пандейку, отдалится от Рэма Толстый и все его ребята. Не поедет Тари с ними, а бросать ее нельзя. Печально. А через злобного дурака Фильша, который набрал теперь много власти, отдалятся от Рэма те, кто правит нынче в сердце Черогу. Рэму всегда поперек горла были злоба и жестокость, тем более излишние злоба и жестокость. Как он теперь с ними со всеми жить-то будет?

И Рэм с отчаянием подумал: «Никому до конца не свой, никому до конца не чужой… Ни корней в землю пустить не могу, ни к небу нитей протянуть. Я ни с кем. И тем виновен перед этим миром. Но я уж хотя бы с Тари».

– Эй, ты здесь? Ты слушаешь меня?

– Слушаю. «Окончательно стали врагами…»

– Ни хрена не слушаешь, балбес. Хоть и умный, а балбес. Я тебе про национальные идеалы, а ты в облаках витаешь! Не был бы ты мне другом, я бы тебе зубы пересчитал и пары недосчитался бы.

Свистун с Варибобу засмеялись. А Толстый вообще-то не шутил. Рэм видел: он очень нервничает. Очень-очень. И, наверное, с горечью считает, сколько драгоценного времени утекло с начала беседы.

– Извини, Толстый. Я полный долдрн. Но я не совсем от ранения оправился, соображаю еще так это… волнами.

– Ладно. Короче, договорились: мы им сгружаем половину провизии, а они дают уйти всем, кто захочет уйти на нашем поезде. Ну, от нас всего два десятка-то и отстыковалось. Зато из форта к нам семьдесят человек пришло. Прикинь, какое для красных позорище? Они уходили, а их последними словами крыли, еще оружие пытались отобрать… И, видно, не всех они отпустили, мужик. Кому-то голову заморочили, кого-то припугнули, а кого-то и просто тишком к стенке поставили. Ну да все равно не по их вышло. Теперь у меня на составе аж четыреста сорок восемь штыков при пулеметах и пушке с тремя снарядами. Как только тебя заберем, будет четыреста сорок девять. Сила! Взяли курс на столицу. Либо умрем в огне вместе со славным героем Шекагу, либо добьемся правды и справедливости…

«Ого, как заговорил…» – и тут Рэм почувствовал, что здесь, рядом с ним, вокруг старого знакомого, солдата-дезертира, как и они все, завязывается еще один узел из дорог, людей и событий. Еще одна крупная личность рождается для истории.

– Вот тебе подарочек приготовили… Свистун!

И тот с готовностью подскакивает. «Чует вожака…» – подумал Рэм.

Свистун разворачивает скатку, до сих пор мирно почивавшую у него под мышкой, и протягивает Рэму. О!

Не надеванная офицерская шинель. Очень хорошая: ни дыр, ни подпалин, ни бахромы понизу…

– Держи. Держи, не сомневайся! Ребята не с трупака сняли. Специально ради тебя на горох сменяли у местных. Твою-то вон как осколками распатронило… Примерь! И собирайся уже, времени нет.

И Рэм принимает шинель. Очень хорошую шинель. И, наверное, хорошо было бы сейчас отправиться с ребятами к хрен знает какому генералу Шекагу. И не особенно важно, за какую такую он там честь и справедливость воюет, не осталось давным-давно никакой чести и справедливости. И еще очень худо будет идти к Дэку и… к Фильшу. К Дэку-то, может, и ничего, а вот к Фильшу…

– Ты ведь друг мне, Толстый? Сколько мы с тобой вместе оттарабанили… Так слушай: прости меня. У меня к тебе одна просьба есть, и как ее услышишь, так все и поймешь.

– Так. Если жопа какая-то, то ты учти, не ко времени нам сейчас жопа. Мы уже на дорогу к тебе, родному, на ожидание и на трепотню, почитай, не меньше часа потеряли. Давай, мужик, что ли, по-быстрому.

– Ты ведь не только командир Продбригады, ты ведь еще и начальник состава? И состав у тебя теперь дальнего следования – в столицу же следуешь?

– Ну, как мы сейчас Продбригаду назовем, это еще надо подумать. Этак вроде Северной народной армии, лихо ведь? А начальник состава я – да, сам знаешь, чего еще?

– Был при императоре один закон… И закон этот никто не отменял. Ни при временных, ни при «друзьях рабочих». Во всяком случае, я такого не слышал, чтоб его отменили.

– Ну! – нетерпеливо потребовал Толстый.

– Начальники составов дальнего следования, капитаны кораблей, коменданты крепостей и воинских городков имеют право официально регистрировать браки.

Рэм решительно повернул Тари к себе лицом, поцеловал ее в лоб и сказал:

– Тари, война кругом, все расстаются, сплошной холод, сплошная боль. А мы нашли друг друга, нам стало теплее, верно?

Она нерешительно кивнула.

– Ты станешь моей женой?

Тари посмотрела на него восхищенно и грустно. В глазах ее читалось: «Я не верю, что твоя затея кончится добром Щепки – плохие мужья, их обязательно куда-нибудь уносит от жен…» Но сила совершающихся событий настолько ошеломила женщину, а тепло, появившееся между нею и странным поклонником Мемо Чарану, оказалось столь соблазнительным, что она ответила без хитрости и по правде:

– Бог весть куда ты меня заведешь, легкий человек. Но так уж вышло, комиссаришка… думаю, никуда мне от тебя не деться. Так уж получилось… Ладно, я буду твоей женой, буду стирать твои портки и все остальное тоже буду.

Лысый в восторге заорал и заухал, точно филин. Варибобу смачно выругался от нестерпимого ликования. Сержант Тоот скромно сказал: «Поздравляю». А Свистун показал, от чего у него такое прозвище: сунул пальцы в рот и так свистнул, что у Рэма на миг отнялся слух и, кажется, даже снег в смущении ненадолго перестал падать.

Вот только старый товарищ Рэма Толстый смотрел на него каменно. Смотрел и молчал. Сунул руку за отворот шинели, пожелал, всего вернее, закурить, но потом вынул оттуда пустую руку, да и продолжил молчать. Уже все угомонились со своими воплями и свистами, а он все молчал, и выходило неудобно.

Затем, угомонив душевную бурю, Толстый перевел взгляд на медсестру. Теперь-то он «заметил» женщину, признал ее существование. И вгляделся в ее лицо, будто пытаясь нечто тайное прочитать в нем, какую-то угрозу на будущее. Та встретила его остро-неприязненным взглядом И тогда Толстый произнес официальным голосом: