С Златаров - Третье Тысячелетие

К золоту Лучиано не влекло, а по части приворотных зелий и отрав он кое в чем превзошел своего учителя.

Мне было странно слышать откровения заклинателя о страшном его ремесле. Оказывается, любой яд, любая отрава были для него всего лишь орудиями мести за поруганное прошлое, средствами расплаты. Он знал наперед: сей господин отдаст богу душу скороспешно, терзаемый видениями преисподней, а оный начнет беспомощно чахнуть, хиреть, покуда не изведет близких нытьем и желчными попреками, прежде чем предстать пред горнилом преисподней. Сама по себе смерть — ничто, каждый умирает. Но чувствовать, что умрешь именно ты, но замечать, как люди, даже любившие тебя, теперь уже жаждут твоей смерти и как друзья и враги тайком готовятся к твоим похоронам, — пред такой земной расплатой меркнут призрачные угрозы адских мук.

Так Лучиано возвысился над жизнью и смертью.

Не мудрено, что курфюрсты и епископы начали оспаривать его друг у друга. И каждый старался заполучить кудесника навсегда. Теперь пристанищем Лучиано стали зарешеченные кельи. Господа покупали и продавали его как товар, покуда он не оказался в замке, там, На соседнем холме. От него домогались секрета философского камня, дабы обращать медь и олово в золотые слитки, и потому как он все тянул и тянул с философским камнем, ему провозвестили: к такому-то сроку либо злато, либо голова с плеч долой. И тогда в отчаянии он позвал меня — ведь дьявол нипочем не оставляет своих слуг.

В ту же ночь мы скрепили наш союз договором.

— Согласен! — шептал Лучиано. — Будь проклят, исчадие ада, я согласен! И не я буду каяться потом, а ты, лукавый!

Каяться? Мне? Ошибаешься, брат алхимик…

Волгер Лучиано получил бессмертие, а я — опасного спутника. Странная мы пара. Доктор теологии и риторики и его друг-лекарь. Мы странствуем из одного города в другой, по холмам и низинам Священной Римской империи германской нации. Нас уважают, но и слегка побаиваются. Видимо, у людей, как и у собак, развито особое чувство — улавливать издали опасность. Вот они и чувствуют: с нами что-то неладно…

А впрочем, все идет как надо. Теология считается занятием почтенным и не требует от меня особых усилий. Я доказываю существование господа бога. Даже Для такого посредственного Мефистофеля, как я, не бог весть как трудно зарабатывать на хлеб насущный. Поговаривают, будто и астролог я неплохой. Должен сознаться, к распространению сей довольно ненадежной славы я и сам, увы, причастен. Предсказал раз-другой обывателям будущность — что поделаешь, позарез нужны были деньги. В юности я любил историю и теперь более-менее знал, что произойдет в нынешнем глухом шестнадцатом веке. Справедливости ради, сознаюсь: и звание доктора, и имперскую грамоту я получил за советы, коими облагодетельствовал графа Гессен-Нойбурга. С его сиятельством мы и посейчас хорошие друзья: случись нужда. — и он не откажет ясновидцу в высоком покровительстве. А преуспевающий покуда ясновидец нет-нет да и задумается: что, если среди предсказателей всех эпох были пришельцы из будущего?

Лучиано из отравителя стал врачом. Я выучил его азам нашей древней профессии. Мои скромные познания в медицине, познания, которых далеко не всегда хватало в моих странствиях по пустыне, для лета господня 1524-го смахивают на волшебство. К Лучиано валят толпами отовсюду, тянутся к исцелителю в тайной надежде, что он может поднять человека даже со смертного одра. Это и хорошо и плохо. Хорошо потому, что Лучиано засыпают золотом, как Креза, что он снискал всеобщий почет и благоговение, что он обретает все блага мира, от самых экзотических яств до красивейших, хотя нередко и глуповатых женщин. А плохо потому, что заговорят, — или, может быть, уже заговорили! — будто он продал душу дьяволу. Пересуды такого рода могут закончиться весьма печально, надо быть готовым к самому худшему.

Кстати, в том, что Лучиано перестал меня звать «лукавым», а величает «мудрым», я усматриваю вполне закономерный смысл. Страх и недоверие ко мне, исчадию ада, сменились уважением. И я уважаю Лучиано — за смелость, за ненависть к малейшему проявлению лжи, за полное отсутствие корысти и эгоизма. Он не сказал мне еще, что было у него на уме в ту ночь, когда он обрел бессмертие, почему решился его принять. Во всяком случае, он не гнался за счастьем, ни тем паче за призраком вечного блаженства. На сей счет, разумеется, можно строить любые предположения без надежды на правильный ответ.

Хлопает дверь. Скорее всего это он, его легко узнать по манере стучаться. Я не ошибся — уже слышен старческий голос Марты, экономки, почтительно его сопровождающей.

Лучиано заметно изменился по сравнению с той ночью в келье и на горе. Длинные черные волосы заботливо подстрижены и завиты. Одет он богато, не в пример мне: на поясе элегантная шпага, накидка и манжеты в золотых кружевах. Но все те же пронизывающие глаза, все тот же диковатый взгляд. Богатство и беспокойство исходят от каждого его движения.

Марта кланяется и выходит, а Лучиано сбрасывает накидку на мой стул. Обходимся без приветствий по заведенной привычке не произносить лишних слов.

— Присядь! — приглашаю я. — Не стой как статуя.

Вместо ответа он роется в складках своего кафтана, вытаскивает затейливо вышитый кошелек и швыряет на стол. По комнате разносится звон золота. Но мне не нужны деньги, и Лучиано уже не раз в этом убеждался. Дьявол не нуждается в презренном металле. Эта мысль заставляет меня усмехнуться.

— Это ты ее подослал? — вопрошает Лучиано глухо и угрожающе.

Судя по тону, гнев моего друга никак не связан с содержимым кошелька, тут что-то другое. Я постоянно тревожусь за него — он готов совершить нечто безрассудное, донкихотовское. Впрочем, Дон-Кихот Ламанчский еще не явился на свет божий, и пройдет достаточно времени, пока он появится.

— Присядь же наконец! — говорю я. — Чего тебе надобно? Чешутся руки извлечь шпагу и схватиться насмерть со мной, твоим покорным слугою? А собственно, по какому поводу? Я и понятия не имею.

Вообще-то шпаги у меня не было и нет, но это неважно.

Лучиано усаживается, а я достаю деревянный кувшин с вином и разливаю в два бокала.

— Кажется, ты настроен философски, — замечаю я. — Давай послушаем, что ты надумал. И не забывай, что философ здесь я.

Он понемногу успокаивается, отпивает вина и смотрит испытующе на меня. В такие минуты мне всегда представляется, что оттуда, из телесной оболочки Лучиано, за мною наблюдают чьи-то другие глаза. Хотел бы я знать, что у него на уме.

— У тебя отменное вино, мудрый.

— А у тебя отменная логика, — соглашаюсь я охотно. — Что еще скажешь?