Эдуард Маципуло - Нашествие Даньчжинов

– Мне все, наверное, знакомы, кто писал о монстрах.

Француз запнулся, под его сапогом звучно выстрелила ветка.

Он – наш логический просчет, —

зазвучал его голос:

Свободный человек,

Освобожденный

От ошметьев души.

Зверь, наделенный мозгами.

Монстр, по-видимому, дремал, но вдруг очнулся и, откинув полог, произнес речь:

– Все должны слушаться меня, как бога. Кто заикнется против, будет наказан.

– В угол поставите или… – начал араб, обладающий чувством юмора, но монстр, свесившись с носилок, выстрелил ему в лицо.

Араб замертво рухнул, астматик совершенно механически подхватил ручку носилок, соскользнувшую с его пле ча. Все продолжали оцепенело шагать, втянув головы в плечи. Я выудил из-под воды камень, облепленный мертвой травой, но мексиканец выбил его у меня из рук:

– Спокойно, парень, – прохрипел астматик, – только спокойно. Ты же видишь, мы влипли. Ты был прав…

А монстр продолжал, как будто ничего не случилось:

– Я люблю порядок. Особенно в таком деле, как охота на людоедов. – Он указал рукой на астматика. – Будешь идти последним. Охраняй нас сзади. Пхунг, замени его.

– Но корзина…

– Брось ее, если хочешь.

Я скинул со лба лямку (даньчжинский способ ношения корзин с грузом) – и тяжесть с шумом плюхнулась в воду.

– Вы тоже бросьте все лишнее, – распорядился монстр, обращаясь к репортерам. – Да, да, ваши камеры и прочие безделушки вам только мешают нести паланкин.

Репортеры послушно развесили на кустах и деревьях свои кофры, бинокли, транзисторы, охотничьи ножи… Вдова все это посбрасывала в воду.

– Зачем?! – встрепенулся Билли. – Это же какие деньги!

Но, поймав на себе взгляд монстра, сник.

В келье для умирания совершенных старцев уже много лет никто не умирал. Густые тяжелые тенета, как грязное тряпье, были развешаны по потолку и стенам, занимая почти все ее пространство. Свет из крохотного оконца-отдушины застревал в тенетах, и они светились в сумраке, наполняя душу каждого, заглянувшего сюда, благоговейным трепетом. А Духовный Палач вовсе не трепетал, ему показалось, что в темных углах затаились злые духи. Он прочел вслух несколько самых чудодейственных заклинаний перед входом в последнее пристанище и окурил себя благовонным дымом кедровых и кипарисовых палочек.

Он вполз в келью, раздвигая рукой тенета, лег на кошму, изъеденную личинками моли. Вот на этом самом месте умирал когда-то его древний наставник, прежний Духовный Палач, передавший ему Мантру. И тоже висели такие же (или эти?) завесы, усыпанные коконами пауков и пустыми оболочками мух и бабочек…

Следом за ним в келью вполз благочестивый пожилой монах, которому до совершенства восьмой ступени не хватало лишь смерти какого-нибудь совершенного. Он сел у вытянутых ног старичка и превратился в изваяние – даже дыхание не было слышно. Все как положено.

Духовный Палач начал перебирать приметные факты своей долгой жизни, попытался вспомнить свое мирское имя. Но почему-то все время вспоминалось о тех случаях, когда он поступил нечестно. Ведь даньчжины не очень-то различают нечестное и честное. Хоть как поступай, но только на благо Покоя и Веры в богов. Он принялся думать об известных ему благочестивых людях, которые никогда не нарушали законов религии, но жили ложно, нехорошо с точки зрения житейской мудрости. И вздрогнул, пронзенный ясной мыслью: истинный грех – в отсутствии честности души и совестливости чувств. Вот, должно быть, почему Желтый убивает нечестных и бессовестных! Он наказывает даньчжинов за грехи!

Старик открыл глаза: пожилой монах с ожиданием смотрел на него.

– Не хочется отдавать тебе Мантру, – как бы извиняясь, проговорил он.

– Я подожду, о наставник… – удрученный шепот, бедственно опущенные плечи. В этом монахе не было ничего интересного или приятного для старика. Почему его выбрали братья по совершенству? И старик поразился в очередной раз: бессамость неприятна! Бессамость – грех?!

– Направь в себя внутренний взгляд свой, – сказал он монаху с легким старческим брюзжанием. – Разве ты найдешь в себе что-нибудь, кроме заученных правил? Не найдешь, брат…

– Я не понимаю вас, о мудрый… – жалобно пролепетал монах.

Старик снова закрыл глаза. Кому же передать Мантру? Минуты и часы катились то медленно, то быстро, пожилой претендент уже измучился ждать. Его здоровье было сильно подорвано рвением в молитвах и постах. Горячее желание стать совершенным восьмой ступени не запрещалось бессамостью, поэтому в эту немалую щель устремлялось все, на что еще был способен человек… Страдания претендента усугублялись еще и тем, что он хорошо поел перед сидением в келье. Вот почему он не выдержал и суток, прошептал жалобно:

– Я выйду, о наставник… ненадолго…

Он во весь дух помчался к отхожему месту во внутреннем дворе храма. Духовный Палач с кряхтением поднялся на четвереньки и едва не закричал от боли – дряхлое тело сопротивлялось выходу из Покоя.

– О боги, как же мы любим Покой! – прошептал старичок. – Омертвение – Покой, мы любим омертвение… – И, несмотря на боль, он восхитился:

– Какие хорошие мысли стали приходить в мою голову!

Он осторожно выглянул из кельи. В темном коридоре гуляли влажные сквозняки и было тихо, как ночью. Потом его искали по всему храму, заглядывая в колодцы и щели, в провалы, оставшиеся после землетрясений. Почему-то решили: туда свалился немощный. И никак не могли понять, почему он ушел из кельи, из которой ему выходить уже нельзя.

А «свихнувшийся совершенный» тем временем подполз на четвереньках к походной тюрьме, в которой с истинным мужеством «героя» переживал свою судьбу Говинд. Толстый тюремщик в парче и коже не решился прогнать высокого старца, лишь заерзал на стуле под бамбуковым зонтом.

Старичок схватился обеими руками за влажные прутья решетки.

– Очнись, «герой». Подставь ухо.

Говинд, изможденный, почерневший лицом, уже ничему не удивлялся. Пробормотав слова приветствия, он подполз к старику, лег на грязный пол клетки так, чтобы тот мог дотянуться губами до его уха. Старик передал Мантру…

Вернувшись в келью, лег на прежнее место, закрыл глаза. Благочестивый монах появился, как тень, и занял свое место у его ног.

– Мантру я уже передал, – сказал благочестивый, не открывая глаз. – Достойный человек уже знает Мантру.

– Кто он?! – помертвев, прошептал монах. Старик не ответил.

Но опять не умиралось. Отдал Мантру Говинду, а как будто не отдал. Кому же надо было отдать? Джузеппе? Пхунгу? Чхине? Джузеппе, наверное, мертв, Пхунг не даньчжин, Чхина – женщина. Мертвому, чужому и женщине Мантру передавать нельзя. А если всем вместе?! Запрета нет на то, если всем вместе. Не написан такой за-прет! А все вместе они – как один достойный, преисполненный духовными сокровищами человек. Не чужой, не женщина, не мертвый…