Урсула Ле Гуин - Левая рука тьмы

Не то, чтобы у него не было способностей или он не мог учиться, но иностранная речь всегда глубоко трогала его.

Он быстро научился воздвигать барьеры, но я чувствовал, что он не может на них полагаться. И мы, вероятно, были в таком же положении, когда несколько столетий назад прибыли первые Выявители с Роканнона и начали учить нас «последнему искусству». Возможно, гетенианцы воспринимали мозговую речь как нарушение своей целостности, как трудно переносимую брешь в своей сущности. А может, виноват характер Эстравена, в котором были сильны искренность и сдержанность. Каждое слово вырывалось у него из глубокого молчания.

Он воспринимал мой мысленный голос как голос мертвого. Я не знаю, что, кроме любви и смерти, лежало между ним и его братом, но я чувствовал, что, когда я мысленно говорю с ним, что-то в нем вздрагивает, как будто я касаюсь открытой раны. И связь, установившаяся между нами, оказалась открытой и суровой, и не пролила свет (как я надеялся), а показывала глубокую тьму.

День за днем мы продвигались на восток по ледяной поверхности равнины. Середина запланированного пути, тридцать третий день, Одорни Аннер, застала нас далеко от средней точки маршрута.

По измерителю расстояния мы действительно покрыли около четырехсот миль, но лишь три четверти из них были реальным продвижением вперед, и мы лишь очень приблизительно могли оценить, сколько нам еще предстоит пройти. Эстравен не беспокоился, как я, из-за сотен лежавших впереди миль.

— Сани легки, — говорил он. — К концу пути они станут еще легче, а в случае необходимости мы можем сократить рацион. До сих пор мы питались очень хорошо.

Я думал, он иронизирует, но мне следовало лучше знать его.

Весь сороковой день и два последующих дня нас заносила метель. Долгие часы Эстравен почти непрерывно спал и ничего не ел, хотя бы половину нормы.

— У вас нет опыта в голодовке, — говорил он.

Я почувствовал себя уязвленным.

— А у вас есть такой опыт, лорд домейна и премьер-министр?

— Дженри, мы практикуем лишения, пока не привыкаем к ним. Я научился голодать еще ребенком в Эстре. Меня учили этому жанндары в крепости Ротерер. Конечно, же, в Эрхенранге у меня не было такой практики, но в Мишпори я снова начал привыкать. Пожалуйста, мой друг, делайте, как я говорю.

Я повиновался.

Через четыре дня мы снова двинулись в путь. Стояли сильные холода, температура никогда не поднималась выше минус двадцати пяти градусов. Потом с востока нам в лицо снова ударила метель. После первого порыва ветра пошел такой густой снег, что я не видел Эстравена в шести футах от себя. Чтобы не задохнуться, я повернулся к ветру спиной, а когда минуту спустя повернулся, ни Эстравена, ни саней не было, ничего не было.

Я сделал несколько шагов в том направлении, где они должны были быть, и упал. Я закричал, но не услышал собственного голоса. Я был нем и одинок во вселенной, полной жалящего снега и ветра. В панике я слепо побрел вперед, мысленно крича: «Терем».

Он оказался рядом со мной:

— Дайте мне руку. Вот палатка.

Я больше никогда не вспоминал об этом приступе паники.

Метель продолжалась два дня. Потрачено было пять дней, а сколько их еще предстоит. Аннер и Ниммер — месяцы сильных бурь.

— Продуктов совсем мало, — сказал я однажды утром.

Я отмерил порцию гичи-мичи, чтобы смешать ее с кипятком.

Он посмотрел на меня. Его широкое лицо казалось осунувшимся, глаза глубоко запали, губы потрескались. Бог знает, на кого был похож я, если так выглядел он, но он лишь улыбнулся.

— Если повезет, доберемся.

То же самое он говорил и вначале.

Я со всеми своими бедами, со своей отчаянной решимостью поставить все в последней игре, оказался недостаточно реалистичен и не поверил ему. Даже теперь, когда мы так напряженно трудились…

Впрочем, Лед не знал, как мы трудились. Какое ему до этого дело.

— Часто ли вам везло, Терем? — спросил я наконец.

На это он не улыбнулся, только помолчал и ответил:

— С самого начала я думаю об этом.

С самого начала значило юг, мир без льда, земля, люди, дороги, города — все то, что здесь трудно представить себе реально существующим.

— Вы знаете, покидая Мишпори, я отправил королю касающееся вас сообщение. Я сообщил ему то, что рассказал мне Шуегис: что вас отправили на Пулафенскую ферму. У меня тогда не было ясных намерений, я действовал импульсивно. С тех пор я обдумывал этот мой импульс. Может случиться вот что. Король увидит возможность сыграть в шифгретор. Тайб будет возражать против этого, но к этому времени король начнет уставать от Тайба и не обратит на его совет внимания. Он будет оскорблен: «Где посланник, гость Кархида?» Мишпори солжет: «Он умер осенью от лихорадки хоры, мы весьма сожалеем». «Тогда почему же наш посол информирует, что он сослан на Пулафенскую ферму?» «Его там нет, можете проверить сами». «Нет, конечно, мы верим слову сотрапезников Оргорейна». И вот спустя несколько недель после этого обмена нотами посланник появляется в Северном Кархиде, сбежав с Пулафенской фермы. Ужас в Мишпори, негодование Эрхенранга. Сотрапезники потеряли лицо, их уличили во лжи. Для короля Аргавена вы станете сокровищем Дженри, дороже брата по очагу. На некоторое время. При первой же возможности вы должны будете вызвать звездный корабль. Призовите своих людей и завершите миссию раньше, чем Аргавен увидит в вас возможного врага, прежде чем Тайб или какой-нибудь другой советник снова испугает его, играя на его безумии. Если он заключит с вами договор, то выполнит его. Нарушить договор — значит нарушить свой шифгретор. Короли династии Харт держат свои обещания. Но вы должны будете действовать быстро, прежде всего, как можно быстрее посадить корабль.

— Я так и поступлю, если получу хоть малейшее доказательство, что его появление приветствуется.

— Нет. Простите за совет, но вы не должны ждать доказательства. Я знаю, что ваше заявление будут приветствовать. Как появление корабля. За последние полгода Кархид испытал сильное унижение. Вы дадите Аргавену возможность отыграться. Думаю, что он воспользуется ею.

— Хорошо. А вы тем временем…

— Я Эстравен-предатель. Я не должен иметь с вами ничего общего.

— Вначале.

— Вначале, — согласился он.

— Вы сможете спрятаться, если будет опасно?

— О, конечно.

Ужин был готов, и мы начали есть. Еда была таким важным и всепоглощающим занятием, что мы никогда не разговаривали за ней. Табу действовало в своей полной, вероятно, первоначальной форме. Пока не съедена последняя крошка, не произносилось ни слова. Когда мы поели, Эстравен сказал: