Сергей Смирнов - Хроника лишних веков (рукопись)

В круге белого жеребца Аттилы, на месте свободном и как-то неприметно возвышенном, стало, наконец, видно всё, что нужно было увидеть на планете Земля в утро Каталаунской битвы: бескрайний разлив конницы, а за конницей, за тростниковыми зарослями копий, за бесчисленными стаями разноцветных дракончиков на высоких древках, — клубилось несметное стадо кибиток.

Впереди же — раскинулся широкий, для всех раскинутый на полсвета склон, готовый к страшному горячему севу.

— Смотри! Смотри! — электрически колко покрикивал на меня Аттила. — Везде смотри! Это и есть твоё пророчество!

Из острой щелки его рта и из ноздрей рвался парок, казавшийся мне лиловым.

Конница стояла, как вкопанная, и слабо, прозрачно парила. Это отсутствие всякого движения, даже всякого внутреннего порыва за считанные мгновения до безудержно-кромешной бойни, представлялось мне каким-то зимним колдовством. Но было начало лета четыреста пятьдесят первого года. От Рождества Христова.

Я наблюдал этот угрожающий транс гуннов и назвал его про себя «летаргией лавины».

— Где он? — вдруг тихо спросил меня Аттила.

— Кто?! — внезапно испугался я.

— …Брат мой.

— Базилевс, вероятно, он точно так же ожидает…

— Не вижу ворон. Дурной знак.

И я стал теряться в догадках, что же теперь прорицать.

Белый конь Аттилы, как дракон, дымно фыркнул — и Аттила распластался на нём весь, обхватив рукой за шею. Он дохнул коню прямо в ухо:

— Боас! Ты слышишь его! Где брат мой Аэций?

Конь потянулся назад, словно готовясь встать на дыбы, и хищно всхрапнул, оголив крупные здоровые зубы.

— Он идет! — крикнул мне Аттила и вмиг выпрямился в седле. — Смотри!

Я повёл взгляд за его рукой и увидел: пар над конницей уже не тянулся сонным туманом — сгустки медленно вскипали. Хаос вновь пробуждался.

Мне почудилось, что я слышу поезд, его приближение. И вдруг совсем неуместно, на долгий миг защемило сердце: станционный угольный холодок, где-то здесь извозчик, позади — уже посветлевший без поезда перрон… а впереди, за бугром — отец уже щурится мне навстречу и вертит в пальцах еще пустой мундштук…

Но там, за Каталаунским холмом, уже грохотал легион поездов. Пар над конницей и над нами потемнел и запах мясом. Аттила рос в седле.

— Он идет! Идет!

И вот вершина холма затрепетала, как даль в жару, — и хлынула. Поток чужой, страшной, гремящей жизни несся вниз. К нам! На нас!

Но армия-лавина Аттилы была всё недвижна, и лишь один я крутил головой, не понимая ничего и против своей воли уничтожаясь в себе, превращая себя в муравья, зрящего большой мир без всякого чувства опасности и своего присутствия в громе и движении больших предметов…

Одно навязчивое чувство овладело мной целиком: вот здесь, вокруг, — сон, а там, где встречное движение и гром, — явь. И когда явь ударится в сон, не произойдет ничего ужасного — всё сразу уменьшится и распадётся, как при утреннем звоне будильника, что вторгается в сон грозой вселенской, а с пробуждением отлетает далеко прочь, в крохотный уголок уютного домашнего мира… мирка… Только здесь никакого домашнего мирка не будет. Иллюзия! Иллюзия!

Гуннский крик Аттилы копьём пронзил небо. И я угадал образ: в яви это было копьё, мгновением раньше вложенное в его руку.

Впереди оно ткнулось остриём в землю, косо замерев.

В следующий миг всё живое слева и справа испустило чудовищный геологический рёв — и сорвалось, содралось вперёд словно бы вместе со всей атмосферой вверху и земной корой внизу.

Волна душного жара накрыла меня. Я, помню, ударился о холодную твердь — и тут же был подброшен вверх… На миг потеряв сознание, я и вправду упал с коня и был спасён одним из телохранителей Аттилы, приписанным ко мне.

Хаос бурлил и грохотал кругом. Гунн прилепил меня к седлу, и я посмотрел на холм. Холм тёк и скрежетал.

Владетель Тулузы, король вестготов Теодорих Первый был, наверно, уже раздавлен и смешан с тонким слоем земной крупы. Я не видел Аттилу. Цари стали не нужны. Хаос пришел.

Меня и телохранителя на вороном коне, между тем, обволакивало плотное кольцо гуннских кибиток. И наконец холм стал удаляться. Пульсирующий, как кровь в ушах, гул битвы долго стихал в слабых июньских сумерках… Но еще никто никуда не отступал и как будто даже не погиб.

Я вновь очутился в факельном круге базилевса гуннов, и горячечный взгляд Аттилы вонзился в меня:

— Ты видел! Ты видел! Сколько их взошло! Они кличут меня! Я поведу их!

Он воздел руки к небесам:

— Огня мне! Огня! Здесь!

Я догадался, холодея до мозга костей: Аттила требовал себе краду, языческий погребальный костер.

В несколько мгновений выросла в два человеческих роста пирамида из сёдел — и запылала, затрещала снизу доверху ослепительным сальным пламенем.

Густой зловонный жар отогнал всех к кольцу кибиток, но Аттила, похожий теперь на огромную головню, на чёрного идола, остался в пяти-шести шагах от огня.

Он воздел руки к беззвездной черноте — и воззвал гортанно, по-гуннски.

Картина застыла в моей памяти, как фотографический снимок: слепящее-масляный конус огня, чёрная фигура…

Я предрекал Аттиле иной конец… И он услышал.

Я невольно окликнул его. Про себя…

Он вдруг резко повернулся и быстрым шагом подошел ко мне.

— Знаю, гипербореец… Я в своем уме. Твое прорицание лучше погребального огня. Я терплю — так и передай богам.

Грохот катился волнами. Битва продолжала греметь рядом. Но где?! Во тьме, за пределами священного круга. Значит, нигде… Эта магия «внешней войны» уже была открыта мне. Сейчас битва, как великая утроба Хаоса, переваривала в себе эпохи и пространства.

Пятнадцать веков спустя в одном тихом уголке планеты Земля, в маленьком круге настольной лампы, я прочитаю такую римскую летопись: в ту ночь на лагерь Аттилы напал прямодушный Торисмунд, сын странно погибшего Теодориха. Ему не удалось пробить двадцать слоёв-колец кибиток. Аттила же, впервые оказавшись на грани поражения, пал духом и был готов, дабы не попасть в плен, совершить самосожжение… Чего только не выдумают жалкие римляне последнего века Империи!

…Когда стихло, на холме замерцало бледное течение огней — и мы услышали мрачные хоры. Готы пели вослед валькириям, уносившим души германских воинов.

Под утро загустел туман, тяжёлый и прогорклый. Я больше не увидел Каталаунских полей. Я не видел те сотни тысяч трупов, я не видел рек крови и багровых озёр. Их видели какие-то летописцы.

Когда кольца кибиток распались, я все ещё долго вглядывался в белый, набрякший над землёю мрак… Какая-то неопределенная фигура выступила из тумана со стороны пологого холма, застывшей волны Каталаунского поля. Я долго не мог разобрать, что это и как оно движется.