Александра Сашнева - Наркоза не будет

Вернулся Пикассо.

- Так, может, пойдем в комнату? - спросил он, потирая красный нос.

- Успокойся... Колбаски взял? Голодный студент... Я, правда, тоже жрать хочу, как из пулемета. Молодец. Открывай, наливай.

Рита схватила кусок колбасы и жадно стала его жевать.

- Боже! Как я давно не ела! Колбаса - это круто! Наливай! Чего ждешь?

Пикассо оторвал зубами крышку и неровной струей наполнил два пластиковых стаканчика.

- За тебя! Мое солнце! Моя принцесса Диана! - он протянул руку, чтобы обнять Риту за талию.

Но Рита хихикнула на "принцессу Диану" и довольно крепко шлепнула его.

- Я не говорила хвататься, я говорила: "Выпить водки". Ты чувствуешь разницу, Пикассо? Давай! За тебя! - Она толкнула его стаканчик своим и хлопнула.

- А тебе не интересно, как меня зовут? - спросил Пикассо.

- Нет. Ты для меня всегда будешь Пикассо.

- Напрасно, - покачал головой Пикассо.

- Может, ты еще мне свои шедевры показывать захочешь?

- Ну... А что?

- Давай лучше еще выпьем. Я устала от графических тестов.

Пикассо обиделся, но водки налил. Угрюмо опрокинул в себя стакан, не зная что решить. От водки уходить не хотелось, но и гордость прищемило изрядно.

- Послушай! - сказал он не без резона. - Если мы будем пить, мы должны или трахаться или трендеть. Трахаться ты не хочешь, а говорить о живописи ты мне запрещаешь. А что тогда?

Рита несколько подобрела и, зевнув, передумала:

- Ладно, неси.

- Вот! Это другое дело.

Он опять скатился по лестнице и вернулся через пару минут с ворохом листов.

Протянув Рите свои шедевры, он вытянул из пачки еще сигарету и закурил.

Рита знала, что он сейчас нервничает, трепещет и кидает исподлобья выжидательные взгляды, пытяясь предугадать реакцию. Но она не спешила. Перебирала листы с выражением легкого пренебрежения. Вся стопка изображала баб. Голых баб. Декаденствующих, сиреневых и зеленоватых. В жемчугах, в роскошных складках тканей. Нереальные томительные отблески закатов и сумерек брезжили на этих листочках.

- Красиво, - с уважением сказала Рита и спросила. - Продается?

- Продается, - вздохнул тот. - Но не так хорошо, как хотелось бы. Галерейщики - суки.

- Почему?

- Да им плевать на художника! Их мечта, чтобы художник принес им готовую выставку и умер. Ненавижу. Брошу, наверное, живопись. Мне тут кой-чо предлагают. Рисовать тоже, но такое... они точно заплатят.

- Баксы что ли подделывать? - пошутила Рита.

- Не. Не баксы. Шедевры, блин, старых сдохших уже, мастеров!

- А в театре?

- В театре да. Ну че в театре. Надо ж тоже, чтоб тебя взяли...

- Да-а... - протянула Рита.

В руках у нее остался последний лист. На нем был изображен лысый человек в черном сюртуке. Рите он показался знакомым. Нет. Конечно, это не из Кошиного дневника. Там ведь нет рисунка этого человека, откуда-то из другого места. Хотя и странно. Почему бы ей его не нарисовать?

Рита поднесла листок к глазам, чтобы подробнее разглядеть.

Но Пикассо вырвал лист со словами:

- Это не надо... Это так... Ну как тебе?

- Ну ничего так, - вздохнула Рита. - Неплохо. Я же сказала.

- Купишь? Недорого.

- Да мне не надо, - отмахнулась Рита. - Мне вешать некуда! Ну хорошо. Недорого сколько?

- Ну хоть за сотку. Рублей. Водки куплю или пожрать, - трепещущим голосом, сглатывая слюну, сообщил Пикассо.

Она дала ему сотку и выбрала самый маленький рисунок.

Увидев, что художник заулыбался, Рита усмехнулась:

- Мало же тебе для счастья нужно. Давай еще по стаканчику.

Они хлопнули еще, и Рита, оставив Пикассо полбутылки, отправилась назад к потрепанной тетрадочке.

Но читать она не смогла. Все-таки ее сморило.

***

Утром Рита оказалась одна в пустой комнате, освещенной тусклым пасмурным светом. Прошедшее напоминало прочитанную на ночь книгу. Она снова открыла дневник. На следующей странице, среди паутины исправлений, опять были стихи.

***

Только флейта и ветер - никого больше нет.

На пустынных проспектах перепутался свет

белой ночи и окон неспящих.

Все мне кажется ненастоящим.

Только флейта и ветер - неразлучный дуэт.

Беглецам из Эдема возвращения нет.

И бездонная неба громада

Провожает нас медленным взглядом.

Только флейта и ветер тонут в небе далеком

ненаписанных слов невесомые строки.

На губах капля крови от листочка осоки.

Мы все это забудем по прошествии дней.

Мы теперь только люди среди тысяч людей.

Убегает куда-то дорога.

Подожди, оглянись ненадолго.*

ЧЕМУ УЧАТ В ТРАМВАЯХ?

(Коша)

От удивления Коша села на стул, держа в руках кисть и промасленную тряпку. Синеглазый "ангел" Ринат явился в ее нору собственной персоной. Маза фака... Он стоял перед окном во всем белом, в дорогих черных очках и улыбался так, как улыбаются парни в кино. Коша смотрела на него, все понимала, но ничего не могла поделать с собой. Тело было сильнее головы, и голова сдалась - она тут же услужливо объяснила, почему Коша сейчас сделает все, что ей велят.

- Не ожидала? - сказал Ринат с усмешкой. - Войти-то можно?

И, не дожидаясь ответа, влез в комнату. Увидев почти законченные холсты, молча начал разглядывать. Даже присел на корточки. Вздохнув, сказал:

- Жаль, что ты не мужик...

- Это почему? - Коша насторожилась.

- Да нет, ты и как женщина очень даже. Я пошутил.

Он приблизился и, наклонившись, нежно укусил ее за загривок.

Коша сразу растаяла, но все-таки решила уточнить:

- Нет ты скажи, почему?

- Нет, - Ринат источал многовековое чувство превосходства аристократа над плебеем. Его "нет" означало абсолютное "нет". Никаких вариантов. Просто "нет" и все. - Я хотел пригласить тебя на выставку. Пойдешь?

Он показал всем видом, что собирается уходить.

- Да... - поспешно сказала Коша.

- Тогда быстрее собирайся. - он опустился на диван и приготовился ждать.

Она спряталась за дверцей шкафа и лихорадочно напялила на себя платье. Все равно - деньги закончились и в карманах не было никакой нужды. Ключ от дома она никогда не брала с собой. Зачем? Если все ходят в окно.

- Ну все таки, скажи мне! Ну скажи-скажи! Меня это так мучает! проканючила Коша из-за дверцы.

- Ты меня утомила...

Она заставляла себя быть мягкой, позволяя ему вить из себя веревки.

Ненавидя сама себя, Коша робко попросила:

- Ну... пожалуйста, - она появилась из-за дверцы, картинно сложила руки на груди и подняла брови домиком. Скорее для самой себя. Чтобы превратить свое унижение в фарс. Она делала то, что ненавидела в женщинах унижалась, выклянчивая ответ и близость.

Хотя ей очень хотелось избить его и изнасиловать в извращенной форме. Так, чтобы он ползал по полу и просил пощады. Отхлестать его до кровавых рубцов. А потом, плачущего, придушив до хрипоты, заставить умереть от ненависти, смешанной со сладострастием. Потому что она была бы нежна при этом. Беспощадно нежна.