Грэй Грин - Кетополис: Киты и броненосцы

— Учти, селедка, за Бирманца уши оборву!

Мальчик покорно кивнул.

— Ну, тронулись, — твердо сказала Кэт.

Они сделали первый шаг. Ируд поймал языком кончик уса, втянул в рот и начал посасывать. Это придавало ему уверенности и сил. Почему-то рядом с этой маленькой женщиной Кэт, вовсе не похожей на его Козушку, Ируду очень хотелось быть уверенным и сильным. У уса был кисловатый привкус железа.

На севере, над Пуэбло-Сиамом, вспухли разноцветные зонты фейерверков. Звук дошел с запозданием, но хлестнул мощно. Так, что отдалось в ране.

Бум!

Потом снова и снова.

Бум! Бум…

Одиночество кальмара

Сказать по правде, Фласк был плохим поэтом, и небывалый ажиотаж, поднятый некоторыми исследователями вокруг «Одиночества кальмара», едва ли можно считать оправданным. То же самое можно сказать и о его художественных способностях — как иллюстратор[2] Фласк был чудовищен.

Устоявшееся мнение, что «Одиночество кальмара» является политической сатирой, также следует признать ошибочным.

Ажени Батакален. Париж, 1938.

I. В гостях у кальмара

Известно всем, что в ОкеанеЖивут чудовищные твариИ все, почти без исключенья,Способны вызвать отвращенье.Однако уделим вниманиеТому нелепому созданию,Что, будучи моим кошмаром,Зовется у людей кальмаром.

Кальмар резиновотелесен,В беседе мало интересен,Но в то же время он болтливИ вызывающе вежлив.В пучине вод запрятав тело,Не любит он сидеть без дела:Он ловит сельдь, лишь заскучает,И поит эту рыбу чаем.

К его убежищу в пучинеНе просто будет нам добраться,Но коль уж выпало так ныне,То все же стоит попытаться.Что ж, значит, нужно собиратьсяК тому, кто, если догадаться,Десятируким господиномВообще-то должен называться.

С собою много в батисфереНе унесешь на дно морское.Положим, секретер с собоюНе взять. Иль вот еще примеры:Не будем платье выходноеМы мять в костюмах водолазных,Что, безусловно, безобразны.Но — кое-что возьмем с собою.

Букет цветов, бутылку джина.Коробку сливы в коньяке.Зажав цветы в одной руке,Другой, поскольку мы — мужчины,Обхватим нежно дамы стан.И так — ко дну, где ОкеанЗаменит небо над главою,Став бездной нежно-голубою.

Что ж, в результате сей прогулкиВ глубины вод погружены,Где к чаю приготовил булкиКальмар — хозяин глубины.Однако ж люди — не селедка,Ему гостинцев припасли.К нему мы на своей подлодкеНе просто так ведь доплыли.

Ну, в общем, славно посидели,Вполне душевный вышел ужин.Конфеты все почти поели,И час пришел проститься уж.Он, глядя на букет азалий,Вздохнет: «Caputca mai folga!».[3]Печальный взгляд из ламинарийВас провожает очень долго.

II. На пол

Нашел покой в стеклянной призмеДесятирукий царь глубин.Он там сидит совсем одинИ поглощает формалин.А посетители глазеютИ тычут пальцами в него,Мол, посмотрите, каковоЧудовище!

А он краснеетИ прячет злобные глаза.В своем бессилье он прекрасен,Как шторм, когда гремит гроза.Играют волны с ветром властным.Он помнит, как из толщи водСмотрел на буйство и гордился,Что океан — его феод.А ныне — формалином спился.

О, одиночества кошмар!О, несвобода заточенья!Он помнит, что еще кальмар.Но все же близится забвенье.И вот он спит. И видит сныО том, как темными ночамиИз мрачных вод из глубиныОн возвращается к началу,Когда бездарные киты,Что тоже мнят себя царямиИ любят говорить на «ты»,Хотят повелевать морями.Поднимется кальмарий родИ силою своей ударит,И сам Кальмар откроет ротИ поглотит безумных тварей.

Но вот беда — он одинок.Сидит в своей стеклянной банкеИ ждет, когда наступит срок,Воспрянут водяные замкиИ опадающей струейОбрушатся на злую сушу,И он отправится домой,Свой плен стремительно разрушив.

Но тщетны монстровы мечты.Мы не затем ныряли в воду,Чтоб ничего из той водыНе вытащить для несвободы.И нам безумно повезло,Что от прихваченного джинаКальмара быстро развезло,Его добыли из пучины.

Так пусть себе сидит один,Чтоб мы ему с научной цельюДавали только формалинИ не кормили его сельдью.И бросит глупые мечтыО бунте и освобожденье,А в море гордые китыПоют. Ведь их прекрасно пенье!

ПЕСНИ КИТОВ: ИСТОРИЯ ХУДОЖНИКА

Бумага была отвратительного качества: изжелта-серая, с грубыми волокнами, за которые все время цеплялось перо, смазывая рисунок.

Она даже горела плохо.

Конрад глядел, как обугливаются, медленно сдаваясь огню, листы: там, где ее лизало пламя, бумага неохотно желтела, потом становилась коричневой, проседала под напором жара, огненные кольца медленно наползали на росчерки белого и черного, оставляя за собой только черное — поле, с которого собрали урожай. Именно «поле», а не «ничто»: грубая подкладка рисунка никуда не девалась, представая в первозданной своей наготе. Даже более: в черноте обуглившейся бумаги угадывалась своя структура, словно рисунок перетекал в огне в некое иное состояние, выворачивался наизнанку.

Наверное, уходил в свой бумажный рай.

Отчего-то повелось, что рай открывается только за огненными вратами. Закон. Непреложный закон небытия.

Конрад встал и подошел к окну.

Комната, которую он снимал у госпожи Раучек (сухие поджатые губы, чопорная посадка головы и неожиданно живые зеленые глаза), находилась на самом верху башни: круглая и куполообразная, она должна была продуваться всеми ветрами с моря и с суши, быть выстывшей, словно склеп. Однако же по странной прихоти инженерной мысли строителей башни, именно эта комната становилась в холодный сезон средоточием восходящих потоков горячего воздуха подвальных этажей. Конечно, они успевали остыть, однако ж все равно оставались достаточно теплыми для того, чтобы даже зимой здесь можно было работать, не согревая поминутно пальцы.