Юрий Петухов - ЧУДОВИЩЕ (сборник)

— Они сами, по государственному… — заверещал вдруг совершенно отчетливо франк, — по делу…

— С ним ясно. — Сигулий махнул рукой в темноту, туда, где угадывалась фигура палача.

Фигура обозначалась явственней, вместо лица — застывшая маска. Даброгезу стало не по себе. И не жалко ему было вовсе зверообразного увальня-франка, себя стало жалко. Может быть, поэтому не захотелось выглядеть бесчестным даже перед грязным, лживым, трусливым наемником.

— Оставьте его мне, — обратился он к Сигулию. Изможденный вмешался:

— Он должен умереть, — донеслось безразлично и жестко.

— Он умрет, куда ему деться, но с пользой — в первом же деле я пущу его на мечи, не все ж моим бойцам на себя удар принимать, они ценятся повыше! — Даброгез говорил полушутливо и без нажима.

Сигулий расплылся в ехидной улыбке. Перепелиный жир заиграл, запереливался по его щекам, на лбу заблестела испарина.

— Любишь своих, бережешь… не слишком ли?

— В бою увидишь, — вывернулся Даброгез, — не в умении погибнуть победа, нет. Мои не любят стелиться под мечами, они любят врага крошить.

— Хорошо, бери.

Палач снова исчез в темноте. "Ну вот и ладно!" Даброгезу припомнился бродяга-философ и его слова: мол, если даже самый плохой и злой человек сделает в день хоть одно доброе дело, то не так уж он плох и зол… "Бредни все!" Но почувствовал Даброгез себя вольготнее.

— Лови! — Сигулий швырнул здоровенную кость под ноги франку. — А то отощаешь — какой из тебя воин!

Франк бросился за мослом. Одна из собак, рыжая с черными подпалинами, опередила его. Но и рука франка уже вцепилась в кость. Он дернул на себя, вскочил на ноги. Губы его сложились в улыбку, но тут же обвисли. Он согнулся и осторожно положил кость перед собакой. Та, сдерживая рык, вернулась с добычей под стол. "А он не так туп, — подумал Даброгез, сообразил, что любой из этих псов дороже хозяину, чем десяток охранников!" Франка увели.

— Остальных потом, — промямлил Сигулий, откинулся на спинку и, не глядя на центуриона, сказал: — Теперь твоя очередь.

Голос прозвучал зловеще. Но Даброгеза испугать было не просто.

— Да, властитель, мне есть что сказать, — проговорил он, склоняя голову, — но, извини, есть вещи, которые не терпят множества ушей.

— А если тебе поможет мой добрый приятель? — Сигулий кивнул в темноту.

Даброгез понял, что стоит дать слабину — и ему не поздоровится. Тело налилось силой, стало свежим и послушным, будто и не было обильной трапезы.

— В таких случаях мне помогает мой приятель, — он похлопал по рукоятке меча. И вовсе не удивился, когда за его спиной вдруг выросли четверо стражников с боевыми топорами на изготовку.

Сигулий смотрел молча и укоризненно, слов не было нужно. С мечом Даброгез расставался с большой неохотой, но сделал это сразу же, без раздумий.

— Мне есть что сказать, — проговорил он, — а тебе услышать.

Сигулий указал глазами на дверцу за своей спиной. Встал. Стражники с топорами расступились. За дверью оказалась крохотная, три шага на четыре, плохо освещенная комнатушка. По стенам висели шкуры и рога. "Охотничьи трофеи, — печально подумал Даброгез, — как бы самому тут трофеем не остаться!"

Сигулий уселся на грубо сколоченный низкий стул. Даброгезу сесть не предложил. Тот устроился сам, на скамье, что стояла у стены. На лице Сигулия не было ни малейших признаков удивления, тревоги, интереса, оно было безразличным.

— Говори.

Даброгез откинул полы плаща, уперся спиной в рыжий олений мех. Сигулий предстал перед ним в своем другом обличье — это был не юродствующий, кривляющийся царек, как там, в зале, и не глуповато-напыщенный властелин, каким показался с самого начала. Даброгез увидел, что это именно тот, с кем можно иметь дело, тот, кого он искал. Слова варвара-алемана колыхнулись в мозгу с сарказмом: "Иди и ищи свое место!" Все, нашел! И он решил окончательно, да и к чему теперь, наедине с этим неглупым узурпатором, темнить и отдавать дань этикету.

— Через месяц, год, может, пять лет, — начал он резко, здесь будут франки. Я знаю, что говорю. Я видел их в разных местах. Это будет конец всему.

— В этом мире располагает Бог, а наша участь — предположения, — отозвался Сигулий. Одутловатые веки почти прикрыли его зрачки, слившись с набрякшими мешками под глазами. — По волнам плывем.

— В наших силах плыть по волнам в угодном Всевышнему направлении.

— И слишком мудрено говоришь для солдата…

— Ты понимаешь меня. Нашествия германских племен не остановить — ни ты, ни вся Галлия с Аквитанией и бургундами вкупе не задержат их ни на один день. Рим пал, а был не так уж слаб…

Веки дрогнули, приподнялись.

— Пугаешь?

— Нет. Разве посмел бы я прийти для того, чтобы пугать? Слушай, Галлия охвачена бунтами, ересь взбудоражила страну, перевернула все, обессилила все, к чему прикоснулась. — Даброгез говорил ровно и размеренно, лишь пальцы теребили складку плаща.

— Я посажу на кол этого мозгляка-проповедника.

— Их сотни, а может, уже тысячи. Они и им подобные, не подозревая того, играют на руку германцам. Ты знаешь сам.

Сигулий снова прикрыл глаза, провел ладонью по обширному животу, прихлопнул.

— Да, я знаю, что творится в моей стране, не ты ли будешь поучать меня, чужеземец? Ты ведь и сам варвар?

Даброгез поежился, серые глаза его подернулись пеленой.

— Ты прав. Но не о том речь. Я хорошо знаю Рим: и метрополию, и провинции. Изнеженные патриции так не знают своей страны, как я. И я знаю варваров. Ты угадал — я варвар, но не франк, не алеман, не вандал… И мои сородичи добивали Империю, их было меньше, чем германцев, они пришли из других земель — ты не слыхал о них. Я — варвар, и я — самый зрячий изо всех римлян. Не гордыня и грезы движут мною — расчет и уверенность.

Сигулий молча встал, отошел в угол, погрел руку над пламенем толстой сальной свечи.

— Скоро зима, — проговорил еле слышно, будто самому себе.

Сверху, с темного отсыревшего потолка, капало. Даброгез дождался, когда глаза Сигулия снова встретятся с его взглядом.

— Галлия обречена, как был обречен и Рим. Лавину нельзя остановить, когда она волей рока низвергается вниз. Нельзя! Но внизу она рассыпается на камни, валуны, песок и пыль. Они не страшны даже ребенку — стоит им только застыть. Волны разбивают самые крепкие корабли, но сами разбиваются о скалы — и остается жалкая, бессильная пена. Лавина варваров рассыпалась по метрополии. Волна их мощи разбилась о Рим. Да, сокрушила его, но и сама обратилась в пузырящуюся пену.

В свете свечи на лице Сигулия заиграли резкие тени. И снова на Даброгеза смотрели безучастные глаза распятого префекта. Сколько он уже встречал таких глаз!