Валерий Белоусов - Витязи из Наркомпроса

— Тиф это, брюшной…, — ответил много чего повидавший о. Савва. — Полагаю, что внутри барака — больные. Были.

Так и оказалось. Правда, над мумифицированными телами изрядно уже поработал лесные звери и птицы… Но человеческие черты еще можно было угадать в лежащих на нарах телах зека. Они лежали на своих нарах рядком, но увы, не все… У сильно исцарапанной изнутри двери на полу тоже чернели две или три скорчившиеся фигуры…

Когда мерно поющий «Господня земля, и исполнение ея, вселенная и вси живущие на ней…» о. Савва смиренно отпевал усопших («Радость-то какая, что меня Господь именно сюда послал! Вот и сделал благое дело! Отпел страдальцев! Слава Тебе, Господи, слава Тебе!»), Валерий Иванович усердно мародерствовал в домике охраны, и за грех сие не почитал. Доблестные стражи бежали из зачумленного места так быстро, что даже побросали опасные бритвы на полочке под зеркалом и оставили украшенную бантом гитару на стене… Присев на аккуратно заправленную малость заплесневевшим одеялом панцирную койку, Бекренев от нечего делать стал её настраивать…

На звон струны в домик заглянула Наташа. Осмотрелась, вздохнула тяжело, плюнула на забытый в простенке портрет разоблаченного доблестными Органами врага народа, Комиссара Госбезопасности Первого ранга бывшего товарища Генриха Ягоды.

Спросила глухо:

— Валерий Иванович… вы всё это знали?

— Э-э-э… что именно?

— Ну вот… про такое…

Бекренев печально вздохнул:

— Эхе-хе… Я и не про такое знаю… Это-то что! Начальная школа, первая группа, вторая четверть… Мелкое, бытовое злодейство.

— Но почему же вы, враг… Не спорьте, я же понимаю… Вы, убежденный враг Соввласти, тогда отсюда не уехали? Не бежали?

— Куда? — печально усмехнулся Бекренев.

И, тихо перебирая струны, запел, задумчиво, будто про себя:

«Поедем граф! Ну, что Вы тут забыли?Смотрите, красножопых саранча,Россию нашей кровью затопили…У них же каждый в роли палача!

Грабеж, убийства — ничего святого.Урвал кусок и думает, что прав.Горят церква! Нам не вернуть былого.Пока ещё не поздно — едем, милый граф?»

— Ну, что Вы, сударь, ерунду несете!Немного надо сдержаннее быть.Вы горсть земли с собой «туда» берете,Но как «оттуда» Родину любить?

Не взять с собой могилы наших предков,Усадьбы, парки, тишину аллей,Святыни, лес… Вы, сударь, профурсетка?Как можно бросить Русских здесь людей?

— «Но Вас убьют! Вас бросят на закланье!Они как псы! Им только пить и есть.»— Прощайте, сударь. Не пойду в изгнанье!Наверно, Вы забыли слово Честь?

Чем убегать с позором на чужбину,Издалека на Родину смотреть,Предать её в тяжелую годину,В родных пенатах лучше умереть!

А «краснозадые»… Вы, помнится, сказали…Простой, забитый, Русский наш народ!Его всегда мы сами обижали,Вот он на нас теперь с дубьём и прёт.

Забыли, как проигрывали в картыДеревни, скот, поля, особняки?…Теперь от них бежите в эмигранты?Так сами ж продаетесь в батраки!

— «Пустое, граф!»— Нет, сударь, не пустое!Задумайтесь «там», кто же виноват?С крестьянами творили мы такое…Что им сам черт теперь уже не брат.

— «Я вижу, разговор сей бесполезен.Прощайте! Честь имею! Я пошел.»— Я остаюсь. И я не сожалею.… Маняша, жёнушка! Вели накрыть на стол.

И Бекренев, допев, аккуратно повесил гитару на место… У врага в трофеи он, как и все Добровольцы, брал только обувь, еду и патроны.

… Когда они покидали ставший кладбищем оздоровительный лагпункт, Наташа осторожно спросила Бекренева:

— Но… ведь если они тут все уже давно… то кто же тогда работал? Кто тут ночью лес валил?

— А вы не догадываетесь? — ответил тот.

И Наташа замолчала, страшась услышать ответ…

Яркое летнее солнышко весело играло с волной искристо-голубого лесного озера… Солнечные зайчики задорно перескакивали с сохнущих рыбачьих снастей на белоснежную скатерть, который был застелен плетеный из ивняка стол… На веранде было так уютно, как бывает только в кругу хороших друзей, за самоваром, в погожий досужий денёк,

когда все дома и никуда никому не надо торопиться…

Коротко постриженная девушка в летнем платье с деланной серьезностью читала из серой ученической тетрадки:

«Серна сказала про тигра, что он кровопийца, и ее отдали под суд. Обвинялась она в том, что своим быстрым бегом поднимала ветер, который сдувал с листвы божьих коровок. — Мы никому не позволим обижать наших божьих коровок! — гремел волк-прокурор».

— Забавно…, — тонко улыбнулся Бекренев. — Ну, а ещё?

«Заяц обвинялся в том, что перебежал тропку в лесу в неположенном месте. Приговор звериного суда гласил: „Зайца убить, выпотрошить и зажарить“. Заяц подал апелляцию. Лев-либерал вычеркнул в приговоре это мерзкое слово „убить“, после чего зайца живьем выпотрошили и зажарили.»

— Это где же вы такие притчи публиковать изволили?! — крайне удивился о. Савва.

Девушка с наивной улыбкой встряхнула коротко остриженной челкой:

— В Детгизе! И вот я здесь…

— Притчи…, — усмехнулся пивший чай в плетеном кресле мужчина, с покрытыми непокорными кудрями головой. — Лучше уж эти не вполне кошерные для Детгиза притчи, чем это ваше нудное, Рахиль:

На земле, где всегда война,Ночи созданы не для сна.Ночью сердце — кровавый ком —По дорогам бежит босиком,По дорогам мчит колесом.Ни вздремнуть, ни забыться сном.

Так и вижу, как по пыльной дороге украинской кубарем кувыркается ваше бедное сердечко! Не спиться? Примите люминал! Или вот, что ещё за упадничество:

Знаю я, как вымерзают почки,Как морозом обжигает строчки,Как сшибает зимний ветер с ногВ оттепель поверивший цветок…

Что это за нытье, что за пессимизм? Оглядитесь же вокруг, Рахиль! Наш мир прекрасен и яростен! Какое же счастье жить в нем…

…Нас водила молодостьВ сабельный поход,Нас бросала молодостьНа кронштадтский лед.Боевые лошадиУносили нас,На широкой площадиУбивали нас…

— помертвевшими от ужаса губами прошептала Наташа…