Роберт Хайнлайн - Там, за гранью

– Почему?

– По своей природе это противно выживанию. Раса окажется поставленной в зависимость от технически сложной помощи. А может наступить такое время, когда эта помощь окажется недоступной. Выживают те, кто выживает как в легкие, так и в трудные времена Общество, практикующее эктогенез, не сможет бороться с жестокими, подлинно примитивными условиями. Хотя эктогенез и не нов – им пользуются уже миллионы лет.

– Нет, я полагаю, это… А? Как давно, вы говорите?

– Миллионы лет. Что такое откладывание яиц, как не эктогенез? Он неэффективен, потому что подвергает зиготы слишком большому риску. Дронт и большая гагарка могли бы существовать и сегодня, если бы при размножении не пользовались эктогенезом. Нет, Феликс, у нас, млекопитающих, способ надежнее.

– Хорошо вам рассуждать, – мрачно отозвался Гамильтон, – Речь ведь идет не о вашей жене.

Не обратив внимания на этот выпад, Мордан продолжал

– То же самое справедливо и по отношению к любой облегчающей нашу жизнь технике. Вы когда-нибудь слышали о детях, выкормленных из соски, Феликс? Впрочем, нет, не могли – это устаревший термин. Однако это – одна из причин почти полного вымирания варваров после Второй генетической войны. Конечно, погибли не все – как бы ни была яростна война, уцелевшие всегда есть. Но в большинстве своем они были детьми, прикованными к соске – и численность следующего поколения упала едва ли не до нуля. Не хватило сосок, и слишком мало было коров. А матери выкармливать детей уже не могли.

Гамильтон раздраженно махнул рукой: безмятежное философствование Мордана – или то, что принимал за него Феликс – казалось ему кощунственным.

– Хватит об этом. К черту! Лучше дайте закурить.

– Сигарета у вас в руке, – заметил Мордан.

– Да. Верно… – Гамильтон бессознательно тут же погасил ее и достал из портсигара другую. Мордан улыбнулся, но промолчал. – Который час?

– Пятнадцать сорок.

– Всего? Мне кажется, больше.

– Может быть, вы нервничали бы меньше, находясь там?

– Филлис мне не позволит. Вы же знаете ее, Клод, – а как она решила, так и будет. – Гамильтон невесело усмехнулся.

– Ничего, вы оба – достаточно гибкие люди, всегда готовые пойти навстречу.

– О, мы прекрасно ладим друг с другом. Она предоставляет мне возможность делать все, что заблагорассудится, а впоследствии я обнаруживаю, что сделал как раз то, чего хотела она.

На этот раз Мордану без труда удалось подавить улыбку – он и сам уже начал удивляться задержке. Он говорил себе, что испытывает лишь абстрактный, беспристрастный, научный интерес, однако повторять это приходилось довольно часто.

Дверь открылась, и на пороге появилась сиделка.

– Теперь можете войти! – радостно объявила она. Мордан, стоявший ближе к двери, вознамерился было войти первым, однако Феликс, протянул руку и ухватил его за плечо.

– Эй! Что тут происходит? Кто здесь отец? – он отодвинул Арбитра в сторону.

– Подождите своей очереди!

Филлис выглядела осунувшейся и бледной.

– Хелло, Феликс!

– Привет, Фил! – Гамильтон склонился над ней. – С тобой все в порядке?

– Конечно, в порядке – ведь для этого я и есть, – она подняла на Феликса глаза. – И убери с лица эту глупую ухмылку. В конце концов, не ты же изобрел отцовство!

– Ты уверена, что с тобой все хорошо?

– Я прекрасно себя чувствую. Только выгляжу, должно быть, ужасно.

– Ты настоящая красавица.

Голос у него над ухом произнес:

– Вы не хотите взглянуть на своего сына?

– А? О, конечно!

Гамильтон обернулся. Мордан выпрямился и отступил в сторону. Сиделка подняла ребенка, как бы предлагая Феликсу взять его на руки, но тот лишь робко разглядывал сына. «Вроде бы рук и ног сколько полагается, – подумал он, – но этот ярко-оранжевый цвет – не знаю, не знаю… Может быть, это нормально?»

– Тебе не нравится? – резко спросила Филлис.

– А? Что ты, что ты – прекрасный ребенок! Очень похож на тебя.

– Младенцы, – заметила Филлис, – ни на кого не похожи, только на других младенцев.

– Ой, мастер Гамильтон! – вмешалась сиделка, – Что с вами? Вы так вспотели? Вам нехорошо? – с привычной ловкостью переложив ребенка на левую руку, правой она достала салфетку и вытерла Феликсу лоб. – Успокойтесь. Я занимаюсь своим делом уже семьдесят лет, и мы еще ни разу не потеряли отца.

Гамильтон хотел было заметить, что шутка была ископаемой уже тогда, когда этого заведения еще не было и в помине, однако сдержался. Он чувствовал себя как-то стесненно, а это случалось с ним исключительно редко.

– Сейчас мы унесем отсюда ребенка, – продолжала тем временем сиделка, – а вы слишком долго не задерживайтесь.

Мордан бодро произнес ободряющие слова, извинился и вышел.

– Феликс, – глубокомысленно проговорила Филлис, – я тут кое о чем подумала…

– О чем?

– Нам надо переехать.

– Почему? Я думал, тебе нравится наш дом.

– Нравится. Но я хочу загородный.

Лицо Гамильтона мгновенно приобрело встревоженное выражение.

– Дорогая моя… ты же знаешь, я вовсе не склонен к буколике…

– Ты можешь и не переезжать, если не хочешь. Но мы с Теобальдом переедем. Я хочу, чтобы он мог играть на земле, завести собаку и вообще…

– Но зачем так круто? Все воспитательные центры обеспечивают свежий воздух, солнце и всякие там игры с песочком.

– А я не хочу, чтобы Теобальд все время проводил в воспитательном центре.

– Лично я был воспитан именно так.

– Вот и посмотри на себя в зеркало.

Поначалу Теобальд никаких сюрпризов не преподносил. В положенном возрасте он ползал, пробовал вставать на ноги, несколько раз обжигался и пытался проглотить среднестатистическое количество не предназначенных для этого предметов.

Мордан, казалось, был им доволен, Филлис – тоже. У Феликса не было критериев.

В девять месяцев Теобальд попробовал выговорить несколько слов, после чего надолго замолчал. А в четырнадцать начал произносить целые фразы – короткие, скроенные на собственный лад, но цельные, законченные. Все эти его тирады, точнее – утверждения, были исключительно эгоцентричны. Казалось бы – ничего необычного, никто и не ждет от ребенка пышных монологов о достоинствах альтруизма.

– И вот это, – Гамильтон ткнул пальцем туда, где Теобальд, сидя голышом в траве, пытался оторвать уши щенку, яростно сопротивлявшемуся этой затее, – это и есть ваш сверхребенок?

– М-м-м-да.

– И когда же он начнет творить чудеса?

– А он их не должен творить. Он будет уникален в каком-то одном отношении – он лишь являет собой самое лучшее из того, чего мы смогли достигнуть во всех отношениях. Он равномерно нормален в лучшем смысле слова – точнее сказать, оптимален.