Владимир Шибаев - Призрак колобка

Я обнял теплую особу за плечи и мы уставились на мелькающие вдали цветные огни. Тонин ПУК сообщил полночь. Дальние огоньки разбежались, вспыхнули, погасли. И выросли. Послышался далекий шум, как если бы береза качалась от настырного ветра.

– Это поезд, – тихо произнесла Тоня то, о чем я уже думал с полсекунды.

– Какой поезд! – возмутился я. – У них Западный экспресс объявлен после трех. Сбор. А этот – да в нем не один, а целая цепь вагонов. Какой поезд!

– Философский экспресс.

– Ну не фантазируй. Философский с художественной и прочей элитой, десять вагонов, развязные женщины, паштет, коньяк. Внутри луна, все звезды к нам в Париж. Бурлеск, канкан, шампанское рекой. Бросьте в меня кость, мадам.

– Мадемуазель. А Петенька, вон смотри, так далеко, а уже видно светящегося медленно ползущего дракона. В ночи. Как красиво. Наверное ждали припоздавших.

– А почему так грохочет? – спросил я. – Ведь далеко, не меньше пяти… семи километров.

– Не знаю, – удивилась девушка.

И в этот миг я нагнулся к пустому окну, в котором торчали только звезды и полз вдали ленивой светящейся лентой змей. Справа, из-за фрамуги, из-за стены тридцать седьмого кордона, ранее скрытый от нас, вылетел на железнодорожную магистраль грузовик. Товарняк с двумя паровозами и тремя темными в ночи, ничем не освещенными вагонами-снарядами, груженными какой-нибудь сволочной дурью, корчеванными пнями или щепой.

– Что это они? – поразился я. – С головы съехали?

Тоня смотрела на меня своими серым коровьими глазами.

– Петенька, я не понимаю. Скажи.

Товарняк на бешеной скорости вылетал на единственный путь.

– Петенька…

Я поднялся с шершавой, грубо сбитой лавки и помчался, было, вниз, Тоня за мной. Сбивая ее, вернулся.

– Ничего… ничего, – бормотал я. – Не сделаешь. Снизу не видно. Пять-шесть километров, не доедем, дорог нет.

– На лошадке… – тихо сказала глупая девушка.

Мы вперились в окно, надеясь на чудо, на встречные сообщения, на… Тоня вжалась в меня и отвернулась от окна, уткнувшись, чтобы не видеть, в мою куртку. Через три минуты, как в немом кино, огоньки вдали, на шкуре змея вдруг разом перепутались и погасли, и тогда вся местность озарилась ярким пламенем. Вспышка почему-то была очень сильной, как у сварки или дуговой печи. Через секунду до нас докатился грохот, и зарево пожарища погасило звезды и редкие, тусклые отсветы далекого города.

– Все, – сказал я.

– На лошадке… – жалобно заскулила Тоня, не глядя на меня. – Перевяжем, наложим шины.

– Там через десять минут будет тысяча спецназа, – сказал я. – Пойдем работать.

Было час ночи.

Без пятнадцати два валы шелохнулись. Я таскал, как заведенный танк, как бешенный мотобот, из подвала дырявой сетью – ведром найденное там в лохани черное, протухшее машинное масло, лил в шестерни, вис на кронштейнах и ручных лебедках, бил ломом и опять таскал масло. Несчастная Тоня бегала за мной со свечкой и предупреждала, где порожек и где не споткнуться. Без пятнадцати два шестерни поползли.

– Петенька, – схватила меня за руки моя девушка. – Если ты не хочешь этого края… совсем не хочешь. Так тебе не нужно перекрывать воду и ломать трубу. Наоборот, дорогой, наоборот. Пусть будет яма. И мы тоже пойдем в нее. Как все.

– Да, – ответил я чуть дыша и стирая масло со лба, – пусть. Пусть яма. А как же мама! Мне поручили умные люди альтернативу. И я испробую этот путь. В яму – всегда успеем.

И я бросился грудью на рычаг подъемника, Тоня былинкой повисла рядом. Балда заслонки медленно поползла вниз. Я притащил и вылил еще три ведра гнилого масла. Рычаг прокрутился еще на пять оборотов. В зев трубы вцепилась заслонка наполовину, ну чуть больше. Без десяти два все уперлось в плотную ржавчину нижних зубьев.

– Надо уходить! – крикнул я. – Здесь опасно.

– Я не пойду, пусть, – ответила мне дура. – Пусть, раз такая жизнь.

– Лошадку надо спасать, – заорал я, схватив рюкзачок, и потянул идиотку вниз.

Антонина бежала за мной, падала, скользила по ступеням тряпичной куклой. Мы даже успели поставить лошадь в телегу. Пять-семь минут нам подарила неразбериха на восточном крае неиссякаемого пресного моря. Метров с двухсот мы увидели, как далекий гул стал приближаться к кордону. Это мчался водопад из глубокого подземного царства Аида.

Но перед гидроударом случилось непонятное, я не могу все это объяснить. Геодезия, космогония, картография и теория плавающих литосфер отдыхают. Почва недалеко от нас, и почти рядом, взялась коробиться, покрываться рваными трещинами и местами проваливаться. По необъяснимым законам сцепления пластов – глин, песков, торфов, щебней, известняков и суглинков, вдруг вздыбливались холмы и проседали грунты, опадали стометровые промывы, и по тонкой, жалкой почве ползли деревья и холмы.

Мы зачарованно, окруженные столпотворением, застыли. Наконец вода ударила в задвижку. Родной 37-ой кордон стал осыпаться карточным домиком, будто скроенный из карт-пятиверсток. Огромные полосы инвестиционной трубы лопались с оглушающим треском и наползали одна на другую, как влюбленные черви. И крести. Что было виной расползающейся трубы: вода ли, встретившая сталь полузакрытого запора, расползание грунтов, смертельная смычка товарняка с поездом надежд или высосанная до дна земля – это уже не нашего ума дело.

Мы уходили, уводя тихую лошадку под уздцы, обходя провалы, трещины и кипы вскинутого могучей природой грунта. Нам было все равно. Пожалуй, не все рухнуло в пропасть, пожалуй, труба не загнулась навсегда. Что с этого? Мы уходили на Запад.

Мы шли и шли, а, выйдя на относительную землю, сели в телегу и поехали прочь от тех мест, окуда чуть пробивался рассвет. Нашли какую-то лесную дорогу, и лошадь сама, без понукания, поплелась дальше.

– Умная лошадка, – тихо плача, сказала Тоня.

– А то, – поддержал я подругу и обнял за плечи.

Чуть светало. Лес кончился, дорога вилась по перелескам, мимо сухого болотца, среди кривых дубов. В зелени вскочили птицы и затеяли шумный разбор событий. Теплое солнце этого раннего мая чуть нагрело верхушки осин и берез. Тонкие сосны наклонились к востоку, приманивая тепло и скрипя на холодноватом ветру голосом старухи Доры.

Тоня порылась в рюкзаке, вытащила батистовый платочек и деловито высморкалась.

– А что это? – из сумки вывалилась смешная игрушка, подаренная мне толмачек. Слепой экран плоской таблетки зеркально смотрел на нас. Тоня приложила ладонь, потом сунула мне. Я тоже приложил. На экранчик выпрыгнуло старое фото. Паренек лет пяти в странных пестрых трусах и майке застенчиво позировал, стоя по щиколотку в траве на опушке небольшого леска. Видно, снимал его кто-то из родных, близких и любимых людей, так он улыбался, нежно и дружелюбно. На голове его белым голубком топорщилась глупая панама.