Дэвид Герролд - Сезон бойни

Как много видел я разнообразных кусочков хторран-ской экологии. Я наблюдал упорное расползание красной чумы по зелено-голубой Земле, и несмотря на свою непоколебимую решимость сопротивляться любым доступным мне способом, я не мог избавиться от мысли, что хторранская экология – рассматривать ли ее как мириады отдельных специфических проявлений или как общий процесс, поражающий воображение своими масштабами, сложностью и причудливостью, – так или иначе хторранская экология была восхитительнейшим торжеством жизни. Разнообразие, живучесть, плодовитость растений и животных повергали меня в благоговейный трепет. Это было прекрасно, блистательно, ошеломительно – но непреложным фактом было и то, что на фоне невероятной прожорливости, насущных нужд и мощи этого процесса человеческие существа были столь незначительны, что даже если мы выживем, то о нас вспомнят только задним числом – и то лишь в том случае, если мы сумеем найти себе нишу в новом мировом порядке.

Лично у меня стремление выжить исчезло давным-давно, убитое моим участием в слишком многих смертях и сгоревшее в огне слишком частых вспышек ярости. Нет, я не стремился выжить – это было странное чувство, – но я хотел знать. Теперь меня вело по жизни любопытство. Я не остановлюсь, пока не пойму – если не почему, то уж во всяком случае как. А возможно, зная как, я смогу узнать и почему. И может быть, когда-нибудь даже – кто.

Чем больше погружался я в проблему хторранского заражения, тем больше ощущал ее поразительное разнообразие и начинал чувствовать скрытую логику процесса. Я пока не мог выразить это словами, но чувствовал логичность одних взаимоотношений и напряженность других – как если бы одни были предтечей того, что должно быть, а другие – лишь временным приспособлением к кошмарным условиям переходного периода. Все чаще и чаще, думая об отдельных кусочках враждебной экологии, я пытался ощутить, как они сложатся в окончательную картину, к которой двигалось заражение. Вещи, на которые я смотрел, виделись мне не разрозненными проявлениями, а составными частями крупного процесса. И теперь я всегда прислушивался, не возникает ли у меня ощущение логичности.

Это гнездо. Здесь, внизу, должны находиться существа, способные двигаться и ползать, потому что должен существовать способ доставки семян и яиц и всех тех тварей, которые из них прорастут или вылупятся, на поверхность, где они смогут внести посильную лепту в процесс пожирания Земли вплоть до голого шара из грязи.

Эти серые слизни – являются ли они зародышами червей? Или просто слизнями?

Да? Нет? Возможно. По-видимому. Не знаю. Моих знаний не хватало даже на то, чтобы возникло какое-нибудь ощущение. С точки зрения логики в этом был смысл, и по той же логике – не было. Отсутствовали промежуточные звенья. Хторранская экология была слишком сложной, слишком взаимозависимой, слишком замысловато устроенной. Решения природы всегда простые и изящные – но только не на Хторре, там природа, похоже, имела собственные представления о простоте и изяществе. Может ли одноклеточное существо представить себе человека? В этом заключалась суть проблемы.

Представьте себя амебой, перетекающей и ползущей, постоянно голодной, рыщущей повсюду в поисках пищи, обволакивающей добычу, переваривающей ее, время от времени делящейся пополам. Сможете ли вы представить себе, что вы и другой точно такой же одноклеточный организм способны объединиться ради общей пользы? И если сможете, то хватит ли у вас фантазии расширить границы воображения до множества самостоятельных клеток, объединяющихся в слитные группы, для того чтобы увеличить шансы на выживание и успех каждого члена? Сможете ли вы, бездумная амеба, постичь возможности органа? Хватит ли у вас способностей перебросить от этого мостик к понятию многоклеточного организма, существа, состоящего из множества разнообразных неразделимых групп клеток, каждая из которых работает совместно с другими, выполняя свою специализированную функцию на благо целого? И если вы все-таки сможете перепрыгнуть через эту пропасть и представить себе все множество взаимосвязей между миллионами разнообразных специализированных клеток, а также процессы и органы, необходимые для существования даже такого мелкого существа, как белая мышь, то сумеете ли вы представить себе человека? Сможете ли вы понять, что такое разум, не обладая собственным разумом?

И если вы, одноклеточная амеба, сумеете как-то, самым невероятным способом, представить себе существование более развитых созданий, чем вы сами, то сможете ли сделать еще более невероятный скачок к пониманию взаимоотношений между этими существами? Представляя себе отдельное существо, можно ли представить семью? Племя? Акционерное общество? Город? Можно ли вообразить государство с общими целями? И наконец, сможете ли вы сделать самый большой скачок и понять процессы, происходящие в мире? Сможете ли?

Может ли амеба понять человека?

Может ли человек понять природу Хторра?

Амеба, по крайней мере, имеет хорошее оправдание – она вообще не может понимать. Беда же человека в том, что он не в состоянии понимать за определенными пределами.

Иногда, во сне, меня посещали видения – как что-то большое и безмолвное двигается в ночи, громадная фигура, больше рыбы-энтерпрайз, поднимается из глубин сна. Я ощущал ее, как стену, как гору, как прилив сущего, она поднимала меня на своем гребне.

Иногда, во сне, я слышал ее призыв – одинокий звук, глубокий и страшный, приглушенный вопль отчаяния Он звучал жалобно, словно огромный гонг резонировал на дне бездны подсознательного. Его печаль была всепроникающей, от нее нельзя было скрыться.

Я пытался обернуться и посмотреть, что там позади Ощущение было такое, что там скрывается лицо, или голос, или человек, которого я знаю, но, сколько я ни оглядывался, это пряталось за пологом сна.

Иногда ощущение становилось сексуальным – горя-чее, скользкое, влажное объятие, окутывающее меня целиком, словно все мое тело глубоко погружалось в матку чего-то родного.

Иногда я слышал, как меня окликали по имени откуда-то издалека. А иногда я знал – внезапно как будто расправлялся миллионократно, и в мозгу фейерверком взрывалось понимание. В это наикратчайшее, раскаленное добела мгновение я не только понимал огромность мысли, охватившей меня. Я становился существом, способным творить и владеть грандиозным. Я тянулся к нему, но, прежде чем пальцы смыкались вокруг него, я просыпался, весь в поту и дрожащий – и это нервирующее своей незавершенностью ощущение продолжало мучить меня сутки и недели; мой сон нарушался, а тело болело от желания, удовлетворить которое не было никакой возможности.