Журнал «Если» - 2007 № 07

— Его жизнь — игра случая. На Земи преуспевают лишь хитрые и изворотливые. Те, кто продает и покупает с алчностью и сноровкой большими, нежели любовь. Остальные же плывут по течению, подталкиваемые событиями. Уверен, он — один из последних.

— Ну и что? — голос пресекается от избытка чувств. — Это случилось два миллиона лет назад, Ноэль. Ему уже не больно.

— Но мне больно, Най’а. — Заметив, что стискивает ее пальцы, он разжимает руки и встает. — Ты же знаешь, что такими, как я, движет сострадание. — Ее скептический взгляд заставляет его продолжать. Сегодня слова Ноэля звучат весомо, ведь произносятся они в последний раз. — У меня есть древомилец. У меня есть ты. У меня есть вся Занебесная, и она готовит меня к успеху на Земи. Как я могу бросить его там, если у него нет ни одного из этих преимуществ?

— Твое место здесь, со мной.

— Ты храмица. Твое место в Занебесной. А я… Посмотри на меня. Я воспоминание о Земи, кризис изъянов.

— И что ты хочешь этим сказать? — Она откидывается на локти, смотрит на него снизу вверх полуночными глазами. Она игнорирует завуалированный довод, мол, «помнящие делают нашу культуру сильнее», и переходит прямо к очевидной истине: — Дубликатам тут тяжелее.

Ей нет нужды объяснять. Дубликаты-двойники помнят Земь — а в Занебесной это всегда травма. Некоторым древомильцам так и не удается успокоить своих новых хозяев, если не стереть их память. А в Лоне дубликаты попросту бесполезны.

Вот тут заключается истинная трудность. Вот почему управляющие Мироустройством не одобряют замен. Управляющие — добрые соседи из гиперпространства, из Контекста, которые зовут себя Три-Сьерра: им кажется, такое словосочетание приятно для слуха человекообразных. Взаимозамена между Занебесной и Земью — процесс сложный и мучительно многогранный и для управляющих, и для храмицы; ноша настолько тяжелая, что снести ее способна одна лишь любовь. Разумеется, Най’а его любит. Ведь Контекст именно такой ее создал. Най’а поднимается, фактически складывая оружие.

— Значит, взамен кризиса изъянов я получу кризис без изъяна. Повезло же мне.

— Это мне понадобится везение. — Улыбаясь, он пытается обратить свои слова в шутку.

— Так тебе сказали Три-Сьерра? — Взмах руки, и ивовые плети раздвигаются, как занавеси, открывая янтарно-сказочную панораму перекатывающихся холмов с древомильцами среди хвойных лесов, вересковых пустошей и озер, где отражается небо. — Сказали: испытай свою удачу?

— И не раз предостерегали. Сегодняшний переход — предварительный. Им нужно откалибровать приборы. «Учитываю ли я стохастические опасности путешествия через нулевой портал? Сознаю ли я, что будет, если вакуумные флуктуации хотя бы в малом отойдут от установленных…» Ну… завтракать я тогда начну с динозаврами. — Он берет ее за руку и выводит из переливчатых теней на безжалостный свет. — Удача — сфинкс с острыми когтями!

Красная луна восходит гигантским горнилом. Ноэль целует Най’ю, и девушка прижимается к нему.

— Мы любим друг друга, — горячо шепчет она. Ноэль щекой чувствует исходящий от нее жар. — Возьми на счастье.

— Нуль-портал открыт! — с безопасного расстояния возвещают управляющие, окутанные тьмой среди желтых сосен. — Пороговое ограничение пятнадцать минут. Поспеши!

Беспокойный взгляд через плечо Ноэля упирается в обтекаемые лица, бесстрастно наблюдающие из темных недр леса. Эти маски-иероглифы не сулят милосердия, и если он не вернется после четверти часа на Земи — фр-р! — сами струны, сплетающие его атомы, разовьются… И от него не останется ничего, даже призрачного отпечатка в вакууме.

Последнее «прощай» полыхает во взглядах, которыми они обмениваются с Най’ей, и он поворачивается к нуль-порталу. Это пустая полянка, на которую сквозь кроны ложится косой лунный свет. Он приближается осторожно, сердце у него колотится, но голову все-таки держит высоко, как слепец, пока управляющие не восклицают разом:

— Сейчас! Сейчас, Ноэль! Не медли.

Он бежит по пружинящей траве. Лунный свет нарастает пенным буруном. На безумное мгновение он чувствует себя всеми покинутым, затопленным горем. А потом вдруг подошвы его сандалий с чавканьем опускаются на асфальт. Галогеновый свет душит лунный. Пазухи носа и рта ему обжигает затхлая вонь отходов и аммиака с реки. Поляна и сосны сменились соборными арками внушительного моста. С перекладин его приветствует сонный голубиный хор, а в отдалении сияет огнями электрическое ожерелье другого моста-колосса.

Одинокая фигура в кедах, мешковатых джинсах и темной куртке с капюшоном прислонилась к железным перилам в конусе призрачного фонарного света. Когда Ноэль вышел из косых теней от гигантских опор моста, незнакомец повернулся и дернулся в сторону так резко, что с головы у него съехал капюшон, открывая пугающее отражение Ноэля, идентичное, если забыть про сбритые виски и ржавые полоски бакенбард.

— Какого черта…

— Не бойся.

Ноэль вышел из темноты в облачении Занебесной: серебристой блузе с широким воротом, светлых, затейливо зашнурованных бриджах и высоких сандалиях. В смазанном серебристо-оранжевом свете он казался архаичным, сиротливым призраком, его длинные волосы разметал речной ветер.

— Я не причиню тебе вреда.

— Эй, ты… не подходи!

Ноэль застыл на скользком асфальте.

— У меня мало времени.

— Вот черт! — Потрясение дубликата вырвалось невнятным шепотом, глаза у него расширились, все тело напряглось в готовности бежать. — Ну надо же! Ты кто такой?

— Ноэль. — Попытавшись улыбнуться, Ноэль выдавил гримасу. — Я твой клон.

Последнего слова дубль явно не понял.

— Ноэль? Мой близнец или еще кто?

— Вроде того. — Вздернув подбородок, Ноэль протянул правую руку, намереваясь спросить: «Как тебя зовут?», а дубль, будто Ноэль занес над ним кулак, попятился, бормоча:

— Нет у меня никаких братьев.

И слишком поздно, лишь после того, как сила тяготения взяла свое, Ноэлю вспомнился маленький твердый предмет, который Най’а вложила ему в руку.

Звякнув, точно хрупкая льдинка, нефритовая монетка запрыгала по грязному асфальту. «На счастье», — сказала Най’а… Ноэль уставился на… Ну, само это слово считалось в Занебесной кощунством: обол. Такой есть у каждой храмицы. Ядро ее метаболизма, бесконечность в песчинке, монетка судьбы. Она напрямую связывает храмицу с Контекстом. И это родство так тесно, что его не выразить трансчеловеческим языком, а когда храмицы пытаются вместить его в слова, когда вслух излагают свои наблюдения из гиперпространства, пытаясь метафорами перевести на уровень органического бытия, их речь звучит оскорблением: «Разум — наезженная колея Контекста… Жизнь — кошель голодных призраков… Самая грязная часть тела — рот, и все произнесенное — испражнения». Храмицы рано научаются избегать разговоров о Контексте, люди их и не спрашивают, а обол девушки обычно прячут на наименее грязной и, как правило, скрытой части тела.