Эрнест Маринин - Узник (сборник)

– И все? Так просто? – разочарованно протянула Тамара.

– Даже банально. А что поделаешь? Ведь банальные истины житейского плана выковывались веками – чисто эмпирически, без обоснования и осмысления. Это правильно, потому что много раз давало положительный результат – вот стандартный путь возникновения банальной истины. Человек не должен быть одиноким. Нельзя расставаться с близкими. Мы нужны им, они – нам. Есть какой-то печальный парадокс в том, что, став взрослыми, мы покидаем своих родителей. Биологически тут все на месте: когда дети выросли, родители уже не нужны. Сами по себе они ценности не представляют, продление рода обеспечено, пусть себе помирают. Законы биологии жестоки. Постоянное омоложение популяции, быстрая смена поколений – все способствует ускорению эволюции, повышает приспособляемость вида… Но мы уже не просто биологические объекты, мы люди! Разум и социальный характер популяции «гомо сапиенс» резко меняют шкалу ценностей. Мы теперь сохраняем свой вид не за счет биологической эволюции, а за счет социального и научно-технического прогресса. В этих условиях наличие здоровых людей с большим жизненным опытом становится выгодным для популяции, независимо от того, произвели они потомство или еще нет…

– Послушайте, Анатолий Максимович, но ведь все это – самая обыкновенная мораль, только загороженная учеными словами.

– А вы чего хотели? Мораль – это эмпирически выработанные правила оптимального поведения человека в обществе. А под ними – всегда железный фундамент биологической, социальной, экономической необходимости. И если научные выводы начинают противоречить морали, не спешите пересматривать мораль, лучше проверить выкладки…

– Какой у нас странный разговор. Потому что необычный. Не о еде, быте, конкретной работе, а о самом важном, общем. Очень нужный. Как генеральная уборка – помогает все расставить по своим местам… Вы понимаете? А то я так смутно, нечетко говорю…

– Я вас очень хорошо понимаю. Мне легко вас понимать. Мы работаем на одной волне.

– Это значит, мы могли бы стать близкими друзьями?

– Да.

– Но вы уезжаете.

– Вы приедете ко мне лечиться. В Марьину рощу, в клинику, в пятницу к девяти утра.

– Вы уже говорили.

– Не говорил – передавал. Вы приняли. Кстати, подумайте о переквалификации. Не знаю, сможете ли вы активно лечить, но чутье у вас есть. Карьера шамана-диагноста вам обеспечена.

– Я приеду. И подумаю. А пока – до свидания.

– До встречи. И простите, что внес в вашу душу смятение.

– Прощаю. И благодарна за это.

– И еще… – Он вдруг поймал себя на том, что затягивает прощание. – нет, ничего. Все.

Замолк, улыбнулся, резко махнул рукой – и сбежал.

На следующий вечер Саврасов уехал в Москву. Больше оставаться в Чаеве он не мог. Завтра наступит новая рабочая неделя: клиника, обходы, дежурства, амбулаторный прием по пятницам. Ночные вызовы из неотложки. Заполненная, насыщенная жизнь умелого и известного врача. Особо модного, потому как недавно опального. И все же, несмотря на прошедшую опалу и непрекращающиеся интриги, нужного людям… Такая жизнь облегчает одиночество, не оставляет на него времени.

Мысли его снова обратились к Чаеву: «В общем, все здесь осталось в порядке. Тетка через месяц будет практически здорова – и надолго, года на три. Особенно, если пойдет в нянечки. Да и Ольге я строго-настрого приказал забегать каждый день, заботиться, помогать. Завтра вечером надо позвонить Татьяне в Ташкент, отругать, чтоб чаще писала. Конечно, письма – это не то, но ритмический настрой они передают… А сам? Сам когда писал последний раз? Когда приезжал – просто так, не по вызову? Вон как красиво проповедовал о пользе морали, распинался, что нельзя расставаться с близкими, оставлять их в одиночестве – а что же сам? Почему должна о мамане заботиться безалаберная Ольга? Ей самой нужна забота, вон, сердце уже уходила, как старая баба. Конечно, я ее малость подлатал, на первое время полегчает, но это халтура, ей нужен настоящий курс лечения. И девчонку запустила, балда… Может быть, хватит уже? Хватит Москвы, напряженности, интриг, дрязг, дискуссий. Уехать в Чаево, поселиться у тетки, работать в больнице – есть и здесь больные. Учить молодых. Тамару вот. Славная она… Впрочем, Тамара – не проблема. Ее-то и в Москву выписать можно, если что заладится… А вот тетка… Уехать. И бросить дело. Не довести. Угробят. Опала кончилась, но так недавно, что ее и возродить можно. Нет, ни за что нельзя уезжать…»

Плохо было на душе у Саврасова. Он попросил у соседа сигарету и спички, вышел в тамбур, закурил и прижался лбом к холодному стеклу. Снаружи неслась зябкая сырая ночь, иссеченная косым осенним дождем. В выщербленной раме подрагивала вода. На стрелках она выплескивалась и неровной струйкой сбегала по грязной двери…

1976

СВОЙ ЖАНР

Свет начал меркнуть, униформисты скрылись за бархатным занавесом, стало почти темно. Голос шпрехшталмейстера объявил:

– Юрий Дедичев.

Просто имя и фамилия – без титулов, без жанра, без затяжного вздоха и положенной истеричности – без продажи, как говорят в цирке. «Странно, – подумал Саврасов. – Даже фамилия не парадная. Или это прием? Ладно, поглядим…»

Узкий луч прожектора-пистолета протянулся к форгангу, занавес раздвинулся, и в круге света возник артист. На нем был обычный костюм мима – гладкое черное трико без украшений. Только белый воротничок подчеркивал смуглость лица – спокойного сосредоточенного лица, какое бывает у занятого делом человека.

Артист был занят делом – он нес воздушный шарик. Большой, голубой, с намалеванной наивной рожицей, очень круглый, завязанный желтой ниткой. Конец нитки, хорошо заметный на фоне черного трико, свисал свободно. Дедичев нес шарик двумя руками, бережно поддерживая его с боков и чуть снизу растопыренными пальцами, лицо было серьезно, глаза устремлены на ношу.

В центре арены он остановился – и шарик начал плавно поворачиваться у него в руках. Пальцы артиста не двигались, неподвижно было лицо с проступившими желваками, губы крепко сжаты. Он даже не дышал – застыла, поднявшись, грудь, замерли рельефные мышцы живота под облегающим трико. Он был весь напряжен, как атлет, оторвавший от земли платформу с двумя быками, – а шарик вращался, постепенно разгоняясь. Замелькали глаза, уши, нос… Скорость росла, Дедичев перевел дух и улыбнулся простой радостной улыбкой, не для публики, а для себя: было так тяжело раскрутить эту ушастую глазастую башку, а теперь вышло – здорово!

Только тут вступил оркестр – негромко и мягко.

«Все это довольно легко сыграть, – подумал Саврасов, – я тоже мог бы… – и сразу одернул себя. – Ну зачем так? Парень работает, еще неясно, что он покажет. Пока все неплохо, я просто сердит на него – а так нельзя…»