Себастьян Фолкс - Возможная жизнь

– Перестань, глупая ты девчонка. Перестань сейчас же.

– Я не хочу уезжать, Кротиха, – так дети иногда называли Жанну из-за ее близоруко прищуренных глаз и малого роста. – А что, если там по кроватям букашки ползают?

– Надевай на ночь фланелевую сорочку с длинными рукавами. И думай о Господе нашем на кресте. Разве его букашки заботили?

– Ты мне книжки с собой положишь?

– Какой от них прок? Книг и там хватает. Монахини только одним целыми днями и занимаются. Молятся да читают.

Клеманс заплакала еще горше.

– И постятся, – прибавила Жанна. – Все время постятся.

Месье Лагард призвал Фоше, дабы тот погрузил сундук на двуколку и доставил ее домой после того, как он сам и Клеманс сядут в дилижанс до Лиможа, чтобы оттуда отправиться другим, поменьше, в Сен-Жюньен. Марсель махал вслед уезжающим носовым платком, стоя там, где деревенская улица переходит в большую, мощенную камнем дорогу. Рядом всхлипывала мадам Лагард.

– Зимой по дороге на двуколке не проехать, мама, – сказал Марсель. – Значит, до весны ее не увидим.

На самом деле Клеманс вернулась лишь через два года, и когда юссельский дилижанс высадил ее у постоялого двора, никто в деревне не признал девушку. Она оставила сундук, сказав, что за ним скоро придут, на попечение конюха, вошла в харчевню, спросила чашку шоколада и уселась с нею снаружи. На Клеманс было длинное пальто с меховым воротом и шляпка.

Хозяин постоялого двора хлопотал вокруг юной незнакомки.

– Больше ничего не желаете, мадемуазель?

– Нет, спасибо.

В это время у постоялого двора как раз оказалась мадам Мешене – она возвращалась домой вместе со своими близнецами, уже научившимися ходить. Увидев Клеманс, она приостановилась, чтобы окинуть взглядом ее наряд.

– С добрым утром, мадам, – произнесла она тоном, который полагала «культурным». – Какая приятная нынче погода.

– Да, несомненно, – ответила Клеманс, прибавив шепотом, когда мадам Мешене удалилась настолько, что услышать ее не могла: – Щенястая сука.

Месье Лагарда изменения, происшедшие с Клеманс, порадовали чрезвычайно.

– Боже ты мой, – сказал он жене, – вот что называется правильно потратить деньги. Еще пара лет, и мы сможем подыскать ей недурственную партию.

Марсель не поверил, что сестра стала другой, думал, что она притворяется. После того как Клеманс провела в доме несколько дней, он подбросил в ее комнату белую мышь и стал ждать, когда сестра завизжит. Час спустя она вошла к нему, держа мышь за хвостик.

– Думаю, это твое, – сказала она, роняя бедную тварь на постель Марселя.

Сильнее всего перемены, происшедшие с прежней подопечной, подействовали на Жанну. Когда она пришла к Клеманс, чтобы помочь той приготовиться ко сну, девушка поначалу и впускать ее, казалось, не хотела. Клеманс тряхнула головой, рассыпав каштановые волосы по плечам, и замерла, подбоченясь. Жанна, не обращая внимания на столь неблагосклонный прием, прошмыгнула мимо девушки и принялась распаковывать ее одежду.

– Откуда у тебя такие красивые вещи? – спросила она.

– Нам позволяли ходить по лавкам. Среди девушек были богатые, и я попросила папа присылать мне чуть больше денег.

– И монахини разрешали вам носить меха?

– Они были не так уж и строги, – ответила, присев за туалетный столик, Клеманс. – По субботам давали нам полную свободу. Девушки постарше отправлялись в Сен-Жюньен, чтобы погулять по парку. На последнем году учебы одна из них, восемнадцатилетняя.

– Что?

Клеманс взглянула на Жанну и не решилась сказать ей, что девушка вступила в связь с чиновником из ратуши и забеременела. Случился страшный скандал.

– Ничего, – сказала она.

Последовало неловкое молчание, Жанна прибиралась в комнате, натыкаясь на мебель, как с ней бывало, когда она нервничала или расстраивалась. Потом взяла щетку для волос и встала за креслом. И, опустив взгляд на головку Клеманс, почувствовала вдруг, что их разлука и то, как переменилась девушка, никакого значения не имеют: она стояла рядом с тем же испуганным ребенком, которого узнала в первый день своего пребывания в доме Лагардов.

– Расчесать тебе волосы, Нину?

Однако Клеманс встала и повернулась к ней лицом.

– Нет, спасибо, справлюсь и сама. И прошу тебя, больше не называй меня так. А я обещаю за это не повторять глупое прозвище, которым тебя наградила.

Жанна, не сказав ни слова, отступила от нее к двери и пошла на кухню, чтобы приготовить ужин.

Той ночью ей с трудом удалось подыскать слова для молитвы. Она разбиралась в жизни до того плохо, что сравнить поведение Клеманс ей было не с чем – Жанна не знала, что в таком возрасте почти каждая девушка норовит оборвать связи с родным домом. Целых два года, опуская, что ни ночь, голову на подушку, она думала о Клеманс. Воображение Жанны рисовало ей бедняжку в той же самой общей спальне сиротского приюта, в какой сама она провела многие годы, в той же постели, окруженной чужими людьми, следующей суровым правилам и, – она свою девочку знала, – дрожащей от холода. Жанна так страстно ждала дня, когда Клеманс вернется домой, снова займет свою комнату и за нею снова можно будет ходить. Но ее птенчика сменил чужой кукушонок – вертихвостка и самозванка. А та Клеманс умерла.

Клеманс оставалось доучиться еще год. Когда дочь уехала в монастырскую школу, мадам Лагард начала словно бы чахнуть. Она просыпалась среди ночи и обнаруживала, что заснуть больше не может. Перейдя комнату, мадам брала свечу, спускалась в гостиную и сидела там, глядя на догорающие угли в камине. Чтобы не беспокоить супруга своими ночными блужданиями и дать ему досуг для философских изысканий, она перенесла одежду и вещи в комнату Клеманс. Там, сказала она, и вид из окна получше, и постель поудобнее.

Жанну эта перемена напугала. Она считала, что замужняя женщина не должна покидать супружеское ложе, да и не нравилось ей относить суп и ячменный отвар наверх, когда мадам Лагард чувствовала себя «слишком усталой», чтобы спускаться в столовую. Ну и то, что она видела в комнате своей Нину, ей тоже нисколько не нравилось. Мадам Лагард день за днем оставалась в ночной сорочке и о внешности своей нимало не заботилась – простоволосая, нечесаная, с грязью под ногтями. В комнате были книги, однако она, по всему судя, никогда их не читала. Просто сидела у окна, глядя поверх светло-зеленого поля на цепочку тополей, тянущуюся вдоль реки. Она уверяла, что сон покинул ее, а между тем проводила долгие дневные часы в постели, закрыв глаза.

У самой Жанны выбора, одеваться или нет, не было никогда. Надумай она, живя на молочной ферме, остаться в сарае и не подоить коров, говорила себе Жанна, так за милую душу вылетела бы оттуда, да еще и оплеуху получила бы напоследок. Она не могла понять, почему месье Лагард терпит такое поведение жены, однако он словно ничего и не замечал.