Темный путь. Том второй - Николай Петрович Вагнер
— Да! Да! Я это слышал от Литвинова.
На деле оказалось, что ничего этого не было и ничего этого он не слыхал. Наша молодежь занялась восстанием, так сказать, теоретически. Многие вернулись в университет, собирались, таинственно совещались и с жадностью следили за газетами.
Восстание разгоралось — и в нашем обществе этот пожар усилил враждебные отношения. Оно снова заволновалось, но глухо, таинственно. И в это самое время, как удар грома, упала резкая статья «Русского Вестника», которая открыто и энергично нападала на наших заграничных эмигрантов. Ультралибералы с пеной у рта ругали Каткова и Леонтьева; псевдолибералы задумались и присмирели; консерваторы и патриоты подняли головы и сплотились. Борьба обострилась — но, по крайней мере, общество вышло из неопределенной пассивности и бросилось в ту сторону, куда тянули его скрытые симпатии.
В это время я получил письмо. Его принесла какая-то странница и передала моему человеку.
Когда я взглянул на почерк этого письма, то что-то кольнуло меня в сердце… Почерк был слишком хорошо мне знаком. Письмо было от Лены. Я быстро, лихорадочно сорвал конверт. Развернул письмо дрожащими руками и принялся читать его, но слезы застилали глаза, и строки прыгали перед ними. Вот что писала она:
«Дорогой мой брат Володя! Пользуясь случаем, пишу к тебе из моей далекой келии… Не думай, чтобы я тебя забыла. Каждое утро и вечер я молюсь за тебя. Я молюсь, чтобы дело, над которым ты хотел трудиться, устроилось. Чтобы общество стало истинно человечным и вспомнило заповеди нашего Великого Учителя. Чтобы оно возлюбило Бога и каждый член его возлюбил бы своего ближнего, как самого себя. Тогда, может быть, зло потеряет силу и мир пойдет по благому пути. Но нет веры в сердце, чтобы это совершилось, и тайный голос постоянно, настойчиво твердит мне: мир погибнет во зле.
Я радовалась освобождению крестьян. Наша заветная мечта совершилась. Я поставила в келье образок Александра Невского и каждое утро и вечер молюсь ему за нашего Царя-Освободителя. Дай Бог, чтобы это освобождение совершилось благополучно и наш многострадальный народ наконец вздохнул бы свободно. Но в это плохо верится. Не наружные, а внутренние цепи для нас страшны!.. И эти цепи останутся цепями…
Одна барыня, которая приехала сюда на днях покупать настоящих холмогорских коров, передала мне весть о восстании в Польше. Господи! — думаю я. Опять война, и притом упорная, братоубийственная. Каждый день мы молимся о мире, о благоденствии. Но не слышит, не принимает Господь милосердый наши грешные молитвы. Совершается воля его святая. Мир гибнет во зле.
По временам я думаю: не должна ли я опять идти туда, на кровавое служение Господу? Облегчать страдания моих раненых братий. И эта мысль чаще и чаще стала являться мне… Я обращалась за советом к матери игуменье… Она сказала: если ты чувствуешь себя в силах, то иди и потрудись. Послужи Господу.
Мне теперь недостает только ее благословения. Но прежде чем идти опять в мир и служить страждущим, я решилась написать к тебе, милый мой брат, и разузнать. Мы здесь, в монастыре, живем затворницами, и только случайно заходят к нам мирские вести. Скажи мне: долго ли продолжится эта братоубийственная война? Я боюсь, что я напрасно только выйду из монастыря. Притом и путь неблизок, а я стала болезной, немощной, и мне придется идти пешком или ехать на случайных подводах. Напиши, дорогой мой, извести меня, и да будет над тобой благословенье Господа милосердного!
Твоя сестра Е.
В монашестве Ксения».
XIV
Когда я сквозь слезы дочитал это письмо, то дорогой образ милой девушки снова предстал передо мною. Он не побледнел в моем сердце, нет! Он окружился каким-то тихим, святым ореолом.
В ее вопросе, совершенно естественном, хотя несколько наивном (как же я мог узнать, когда кончится междоусобица!), мне послышалось совсем другое, что так нежно, призывно ласкало мое сердце. Я подумал: раз она выйдет из стен монастыря и на ее чуткое сердце пахнет иная, свежая, здоровая жизнь, то она — разумеется, под усиленными просьбами и уговорами с моей стороны — не захочет снова вернуться в темный гроб и похоронить себя вторично…
Мечты одна другой отраднее и светлее заволновали мою голову и разогрели уснувшую любовь. Я день и ночь думал об одном: как вырвать Лену из стен монастыря, как воскресить в ней жажду жизни и привлечь ее к нашему светлому делу — привлечь эту глубокую, восторженную натуру… Я считал это дело далеко выше, святее ее монастырского эгоизма. Я хотел тотчас же написать ей, вылить все мои мечты и мои горячие чувства… Но обдумав, сжег письмо и решил ехать самому.
На другой же день я довольно легко получил месячный отпуск, достал и подорожную, но в то время, когда я укладывался и уже послал за лошадьми, дверь в мой кабинет отворилась и в комнату вошел Павел Михайлыч.
Он вошел закутанный, в теплом пальто, обвернутый шарфом — бледный, исхудалый.
— Павел Михайлыч! Вы ли это?.. Что с вами!..
Он молча обнял меня, припал к плечу и заплакал.
— Что с вами, дорогой мой?! Что такое случилось? Господи!
— Они убежали!.. Покинули нас!
— Кто?
— Они… Александр и Жени…
Я всплеснул руками.
— Может ли это быть?.. Куда ж они убежали?.. Расскажите… Сядьте, родной мой… — И я усадил его на кресло. Он задыхался и дрожал. — Не хотите ли воды?
— Дайте!.. У меня в горле пересохло. Я прискакал на почтовых, все кричал, погонял ямщиков… Надо торопиться.
— Когда же это случилось?
— На прошедшей неделе, в пятницу… Меня как обухом… Я свалился, жена тоже… Только вчера встал — а она еще лежит… в жару… Не знаю, что будет?.. — И он закрыл глаза и как-то беспомощно заплакал, как маленький ребенок.
— Не расстраивайте себя!.. Полноте!.. Надо быть твердым.
— Родной мой! — вскричал он и схватил мою руку обеими руками. — Помогите! Я просто потерял голову… Я не знаю, что делать и что с нами будет? Ведь оба… оба… бросили нас… И из-за чего началось. Из-за пустяков… 8 мая, вечером, жена хотела отслужить всенощную… У нас ведь всегда служили… Память отца жены… Послали за священником, Александр услыхал и принялся резонировать… Это, говорит, помещичья отсталость; «темное царство». Мало церкви… Еще на дом попов приглашать… Чадить везде ладаном… Меня, знаете, покоробило, но я хладнокровно говорю ему: мы прожили век с теплой верой в помощь угодников Божьих… И теперь под старость нам трудно,
