Валентина Журавлева - Снежный мост над пропастью

Малыш любил тишину, поэтому в лаборатории не было окон, только невысокая дверь со звуконепроницаемой обивкой. Исследуемый больной находился в соседней комнате- малейший звук мог отвлечь врача. Ирина привыкла работать одна, в абсолютной тишине, и громкий, хрипловатый голос профессора Шиманского казался ей сейчас странным и неуместным. Шиманский долгое время был военным врачом и сохранил военную выправку. Рослый, с коротко остриженной крупной головой, уже немного грузный, располневший, он ходил вдоль панели болеанализатора и расспрашивал Ирину о назначении приборов.

— Ясно, — сказал он наконец. — Где прикажете поместиться?

— Вот здесь, пожалуйста, у регистратора биотоков, — ответила Ирина. — Я сяду в кресло спиной к аппарату — свет приборов отвлекает, мешает сосредоточиться. Говорить со мной не надо. Но…

Она умолкла.

— Что “но”? — спросил Шиманский.

Он говорил с ней, как со студенткой, и она поспешно ответила:

— Это экспериментальная установка. Мы собирались ее усовершенствовать. Так, чтобы врач мог при необходимости уменьшить силу идущих к нему болевых импульсов. А сейчас… в общем, пока этого нет. Анализатор даже усиливает болевые импульсы: так было удобнее для опытов…

В серых, жестковатых глазах Шиманского промелькнуло что-то похожее на жалость.

— Послушайте, Ирина Владимировна, может быть, лучше, если я сам, а?

— Нет. Первый раз должна я.

— Да, без регулировки плохо, — недовольно проговорил Шиманский.

Ирина пожала плечами.

— Какая разница!

Шиманский удивленно посмотрел на нее.

— Я хотела сказать, что теперь уже поздно.

— Почему? — спросил Шиманский, пытливо глядя на Ирину.

Она не ответила.

Шиманский не спеша прошел вдоль панели болеанализатора, остановился у эмблемы, негромко сказал:

— Надели на пса намордник… Романтика!

Ирина молчала.

А Шиманский думал о романтике. Когда-то она жила на морских пристанях. Там теснились парусники, пирамидами громоздились бочонки с ромом, мешки с кофе, связки сахарного тростника. А бородатые, смахивающие на пиратов матросы продавали обезьян и рассказывали небылицы о чудовищных штормах и заокеанских странах. Потом романтика ушла на аэродромы, с которых взлетали первые самолеты — неуклюжие коробки из парусины, дерева и проволоки. Теперь романтика поселилась в лабораториях, конструкторских бюро, у пультов электронных машин…

— Да, Ирина Владимировна, странная это вещь — романтика! — сказал Шиманский. — Если присмотреться к тому, что мы делаем…

Ирина вздрогнула. Присмотреться! Это слово заставило ее вспомнить микроскоп. В микроскопе есть винт кремальеры — для грубой, приблизительной наводки — и микрометрический винт — для наводки точной, окончательной. “Я крутила только винт кремальеры, — подумала Ирина, — а если повернуть микрометрический винт…”

Она слушала Шиманского и ничего не понимала. Слова проходили стороной. Ирина думала о Николае. Ей казалось, что она повернула микрометрический винт и изображение, еще мгновение назад расплывчатое и неясное, стало отчетливым и резким, видимым до мельчайших деталей.

Шиманский наконец заметил, что Ирина его не слышит. Он умолк на полуслове, кашлянул, затем сухо спросил:

— Начнем?

— Простите, — тихо сказала Ирина. — Да, конечно, начнем. Я только хотела спросить… этот человек… там…

— Его зовут Илья Дмитриевич Кабешов, — ответил Шиманский. — Осколок мины, наспех сделанная операция… И вот тридцать лет спустя… Старший сержант Кабешов Илья Дмитриевич. Второй Украинский фронт.

Ирина включила аппарат. Стрелки приборов ожили, качнулись вправо, задрожали. Свет в лаборатории погас, была освещена только панель болеанализатора.

Ирина медлила. Она прислушивалась к тихому гудению Малыша. Было нечто успокаивающее в этом едва слышном ворчании аппарата. В такие минуты он казался Ирине живым существом — умным, но строптивым. “Ну, будь молодцом, Малыш, — мысленно произнесла она. — Ты же не подведешь меня. И еще… — Она покосилась на Шиманского. Ей не хотелось, чтобы профессор угадал ее мысли. — Не делай мне, Малыш, очень больно. Я немножко боюсь, ну, совсем немножко…”

Под оскаленной мордой деревянной собаки вспыхнула зеленая лампочка. Сестра сигнализировала из соседней комнаты: “Больной готов”. Ирина молча надела шлем, туго стянула ремешок, поправила провода. Они напоминали расплетенную косу; их было свыше тридцати, и они делали шлем тяжелым. Ирина села в кресло, откинулась, закрыла глаза.

Наступила темнота.

Откуда-то из глубины сознания на мгновение выплыло лицо Логинова, мелькнули спутанные, сбивчивые мысли- и ушли. Снова наступила немая, бездонная темнота. Было такое состояние, как в минуты, предшествующие сну. Сна еще нет, мозг работает, но мысли уже становятся прозрачными, невесомыми, неуправляемыми. Они редеют и уходят…

Боль возникла внезапно, еще не сильная, но острая, как укол булавки. Ирина наклонила голову, сжала руками подлокотники кресла.

Шиманский внимательно следил за регистратором биотоков. Два тонких пера чертили линии на разграфленной бумаге. Верхняя линия (она соответствовала биотокам больного) была изломанной, лихорадочно пульсирующей. Нижняя — сначала представляла собой прямую. Потом, когда Ирина надела шлем, возникли изломы, колебания. В них был определенный ритм, присущий биотокам нормально работающего мозга.

Внезапно этот ритм начал расстраиваться. Нижнее перо регистратора задрожало, вычерчиваемая им кривая стала пульсирующей, частота колебаний резко увеличилась. Шиманский взглянул на девушку. Ирина сидела с закрытыми глазами. Слабый сиреневый свет приборов, падающий сбоку, делал ее лицо смертельно бледным. Шиманский подумал: “Девчонка, совсем девчонка”, — достал платок и вытер неожиданно вспотевшее лицо.

Боль усиливалась. Сначала она казалась какой-то внешней, посторонней. Ирина не могла бы сказать, где именно болит… Потом она уже знала — болит голова. Тупая, ноющая, пульсирующая боль медленно расползалась от затылка к вискам. Стало труднее дышать. Каждый вдох отдавался в голове жгучей, сверлящей болью.

Мелькнула мысль: “Ничего, так можно терпеть. Можно… Нужно…” И почти сразу же боль резко усилилась, стала нестерпимой. Ирина знала — наступил момент резонанса. Боль, до этого пробивавшаяся тонким ручьем, превратилась в широкий, яростный поток. “Плохо, очень плохо, — подумала Ирина. — Надо… как это… да-да… надо уменьшить масштаб боли. Чтобы врач мог спокойно слушать больного. Почему я не подумала о регуляторе раньше? Опыты, опыты, а теперь — настоящая боль…”