Харлан Эллисон - Миры Харлана Эллисона. Т. 1. Миры страха

— Мне тут больше делать нечего.

Повернулся, вложил в рот пальцы и пронзительно свистнул. Пикетчики словно дожидались этого сигнала: от былой пассивности не осталось и следа. Один ударил мыском армейского башмака по ноге пожилого мужчины, и тот с воплем рухнул наземь; другой стукнул противника под дых. Демонстранты вновь принялись скандировать свои речевки, одновременно отступая к машинам. То был идеально просчитанный, идеально выполненный тактический маневр, шедевр военного искусства.

Оказавшись рядом с машинами, они дружно вскинули руки в легко узнаваемом жесте и выкрикнули почти в унисон: «Америка навсегда! Христопродавцы, убирайтесь прочь! Смерть евреям!» Потом — все происходило как бы одновременно, ритмично — забрались в «фольксвагены», покатили по улице и скрылись за углом задолго до того, как вдалеке послышались сирены вызванных каким-то доброхотом полицейских машин.

Люди на тротуаре у кинотеатра разразились кто проклятиями, кто слезами; иной разрядки обстоятельства не позволяли.

Они сражались — и потерпели поражение.

У входа в кинотеатр виднелась нарисованная мелом свастика. Судя по всему, ее изобразил кто-то из стоявших в очереди: у пикетчиков на это просто не было времени.

Инфекция, как известно, распространяется быстро.

Ее квартира представляла собой попытку убедить саму себя, что имущество означает безопасность, безопасность — постоянство, а постоянство исключает страх, печаль и темноту. В результате крохотная квартирка с одной спальней оказалась битком набита всякой всячиной, какая только в нее уместилась. Телевизор с диагональю 23 дюйма и антенной, напоминающей кроличьи уши; тихо бормочущий кондиционер; глиняные кружки — пиквикоподобные фигуры улыбаются, точно херувимы, безмерно довольные собой; портрет Вашингтона на белом жеребце; желтая стеклянная ваза с палочками для коктейлей из экзотических ресторанов; кипы журналов — «Лайф», «Тайм», «Лук», «Холидей»; шезлонг, начинающий вибрировать, когда в него садишься; стереопроигрыватель с пластинками, в основном Оффенбах и Рихард Штраус; софа с оранжевыми подушками; механическая птица с длинным клювом — если налить в клюв воды, птица опустит голову в стакан, потом выпрямится и опустит снова, и так без конца…

Судорожные движения механической птицы, этакий дрянной мультфильм, должны были убеждать, что жизнь продолжается; однако то была не жизнь, а лишь бледная копия. Вместо того чтобы очаровать ребят, которые привели Лилиан Гольдбош домой, птица подействовала им на нервы, заставила ощутить витающий в воздухе запах упадка и жертвенности. Мир в мире, преконтинуум, в котором эмоции улавливаются практически мгновенно, который как бы насквозь прозрачен…

Ребята усадили дрожащую от возбуждения женщину на софу. На ее лице, которое выглядело вовсе не таким уж старым, застыли боль и опустошенность. Морщинки напоминали паутину трещин на мраморе. Волосы, за которыми Лилиан тщательно следила и которые раз в неделю обязательно укладывал профессионал, растрепались, поникли, словно намокли от пота. Одна прядь прилипла к щеке. Светло-голубые глаза, обычно живые и все замечающие, подернулись легкой дымкой, будто в них стояли слезы. Плотно сжатые губы не давали вырваться наружу теснившимся в груди крикам.

Для Лилиан Гольдбош время повернуло вспять. Она вновь услышала гул двигателя и противное пиликанье гудка, разносящееся над вымершими улицами. Фургон, выхлопная труба которого выведена в кузов, куда сажают заключенных… Страшно шевельнуться («если я притаюсь, они меня не найдут и проедут мимо»). Фургон приближается, за окном возникает зловещий силуэт, замирает перед крыльцом, с шипением едет дальше — громадный пылесос, проглатывающий целые семьи… Глаза как плошки на бледных лицах… Выхлопная труба убаюкивает, шепчет что-то ласковое и плюется, плюется отработанными газами. Давние воспоминания сливались с воспоминаниями о том, что случилось каких-нибудь полчаса назад. Молодые люди С оранжевыми повязками. Страх. Бурлящая толпа. Ярость, безумие. Стыд. Страх.

Страх. Внезапно возвратившийся, жуткий, непереносимый. Страх.

Блондин, корчивший из себя истинного арийца, сверхчеловека, — что он может об этом знать? Американский мальчишка, выросший в тепле и уюте, пуще всего на свете боявшийся получить плохую отметку, что он может знать о том, что означает свастика для нее, для целого поколения, носившего желтые звезды Давида, ходившего в куртках с надписью «Juden», для тех, чьи души исковерканы, сердца сломлены, кто пережил бомбежки на чужих дорогах и путь к братской могиле, кто замирал на ничейной полосе, когда взрывалась осветительная бомба? Откуда ему знать? Или здесь что-то другое, всего лишь похожее на то, что порождало страх?

Впервые за много-много лет — двадцать или даже больше — Лилиан Гольдбош ощутила нечто вроде любопытства. К черту заполонившие квартиру безделушки, к черту аккуратно, по последней моде уложенные волосы, к черту телевизор и прочие суррогаты жизни! Любопытство. Желание узнать. Стремление докопаться до истины.

Стремление, вызванное страхом.

Что это? То же самое — или что-то новое?

Необходимо, просто необходимо выяснить.

Лилиан ощутила отчаяние, вместе с которым пришло шокирующее осознание того, что она может что-то предпринять. Что именно, сказать трудно. Но если ей удастся разыскать этого блондина, поговорить с ним, с этим гоем, чужаком, появятся ответы и станет ясно, вправду ли возвращается в мир погребенное зло, или тот блондин — всего-навсего очередной одиночка, угодивший в западню собственных эмоций.

— Окажите мне услугу, ребята, — проговорила Лилиан. — Пожалуйста.

Сперва Арч и Фрэнк слегка смутились, однако когда Лилиан объяснила, что ей нужно узнать и почему это так важно, они поразмыслили и согласились, достаточно неохотно, причем тот из них, что повыше, сказал:

— Не знаю, не знаю… Но мы попробуем его найти.

И они ушли, спустились по лестнице. А она пошла в ванную — смывать со старого и одновременно молодого лица следы слез и остатки макияжа.

Родители Фрэнка Амато были итальянцами. Сам он ничем не выделялся среди сверстников — любитель громкой музыки сфер, слонявшийся по улицам с неизменным транзистором в руке или разъезжавший в «бьюике» с чехлами из мешковины на креслах, типичный представитель субкультуры тинейджеров.

Вьетнам? Чего-чего?

Голосование в Алабаме? Чего-чего?

Этическая структура мироздания? Чего?!

Арч Леннон был протестантом. WASP[7]. Термин был ему знаком, однако к себе он его никогда не относил. Точная копия Фрэнка Амато. Жил сегодняшним днем, мотался из забегаловки в забегаловку, от приятеля к приятелю; если среди ночи раздавался звучный шлепок, скорее всего это означало, что папаша Арча снова учит сынка уму-разуму.