Тим Пауэрс - Ужин во Дворце Извращений

Хотя ресторан, слава Богу, сгорел, дом, в котором жил врач, никуда не делся. Однако, спускаясь по ступенькам в подвал, Ривас засомневался, найдет ли он его на этом месте. Как-никак с тех пор прошло… сколько? Шесть лет? Он постучал в дверь.

После нескольких секунд ожидания дверь отворилась, и он испытал слабость от облегчения, увидев перед собой доктора.

— Доктор Дендро! — сказал Ривас. — Я рад, что вы еще живете здесь. У вас еще сохранилась штука, которую вы называли носилками-каталкой? Там…

Седой мужчина нахмурился.

— Кто вы такой? — перебил он.

— Вы меня не помните? Я Грег Ривас. Я был у вас несколько раз, лечил…

— Ривас. — Доктор посмотрел на потолок. — У вас был триппер.

— Да, — кивнул Ривас, невольно покраснев. — Был. Один раз. Но теперь я был бы вам очень благодарен, если вы…

Взгляд доктора мгновенно задержался на руке Риваса.

— Господи, дружок, что вы сделали со своей рукой? Заходите быстро, я…

— Доктор, — громко, настойчиво произнес Ривас. — Я буду очень рад, если вы посмотрите мою руку. — Он чуть понизил голос. — Но сперва мне хотелось бы, чтобы вы взяли свои носилки и сходили со мной посмотреть одного моего знакомого.

— Он что, в еще худшем виде, чем вы?

— Да.

— Хорошо. — Доктор жестом пригласил его войти, и когда глаза Риваса привыкли немного к царившему здесь полумраку, тот улыбнулся, ибо место это на вид совершенно не изменилось со времени его последнего посещения. Все осталось на прежних местах: и старый, топившийся дровами автоклав, и загораживавшие окно террариумы с зеленью, и астрологические таблицы, и даже несколько живых двухголовых змей-мутантов, на консультации с которыми настаивали многие пациенты, прежде чем согласиться на какое-либо лечение. И, конечно, шкафы, доверху забитые древними и в большинстве своем явно бесполезными лекарствами.

Доктор Дендро надел свой антикварный белый халат с вышитой на нем надписью «ДОКТОР, ДОКТОР, ЧТО СО МНОЙ?» и выкатил из кладовки длинные носилки на колесиках, так запомнившиеся Ривасу.

— Вашему знакомому очень больно? — спросил он у Риваса.

— Он без сознания.

— Раз так, не буду рисковать шприцем. Один уже сломался с тех пор, как вы были здесь в последний раз. Теперь только семь штук осталось.

Он выкатил свою штуковину за дверь, и Ривас пошел следом.

— Я смогу заплатить вам сегодня же, — сказал Ривас. — Вот только вернусь в…

— Я возьму по минимуму. — Они двинулись вверх по ступенькам, и доктор принюхался. — Или нет? Кровь — жуткая гадость, Ривас. Раньше у вас хватало ума держаться от нее подальше.

— Это случайная доза, доктор. Я дал немного этому своему знакомому в качестве… гм… успокоительного, но случайно вдохнул и сам.

— Это успокаивает только тех людей, кто хочет такого успокоения.

Они поднялись на мостовую, и Ривас пошатнулся, так ударил в глаза солнечный свет.

— Вы уверены, что не хотите сами прокатиться в этой штуке? — с сомнением в голосе спросил Дендро.

— Нет, спасибо… я наверняка засну, и тогда уж точно часов на двенадцать, не меньше.

Он отвел доктора в переулок, сквозь проем в стене, и когда он, шатаясь, ввалился обратно во двор, детей там не было, но продвинутый, разумеется, лежал там, где он его оставил, у подножия груды мусора. Ривас ткнул в ту сторону пальцем, потом прислонился к стене и сполз по ней на землю.

Доктор подкатил свою каталку к мальчишке и наклонился посмотреть на него. Он взял его за костлявое, как у скелета, запястье, потом отпустил и приподнял веко. Потом оглянулся на Риваса и встал.

— Мне очень жаль, — сказал он. — Парень мертв.

Ривас кивнул и пожал плечами, но только когда ярко освещенный двор расплылся у него перед глазами, он к ужасу своему понял, что плачет — в первый раз за все годы, что он себя помнил. Он попытался остановиться и обнаружил, что не может. Он хрипло дышал, слезы катились по его небритым щекам, и он даже не расслышал, как приблизился доктор.

Дендро положил руку на плечо Ривасу.

— Он был вам близким другом?

Ривас мотнул головой.

— Так… Просто знакомый. Не знаю, что, черт подери, со мной. — Он поднял взгляд. Доктор укладывал бесполезный труп на носилки.

— Я отвезу его к траншее для захоронений, — сказал Дендро. — Но сначала разберусь с вашей рукой. А теперь пошли отсюда.

Ривас с усилием поднялся на ноги и поплелся за доктором.

Через полтора часа с забинтованной, блаженно онемевшей рукой на перевязи Ривас брел по тротуару Леннокс-стрит, раздумывая, кто из его старых здешних знакомых мог бы ссудить ему немного денег, а также предложить ему стол и ночлег. Он вспомнил довольно много всякого народа, но как-то плохо представлял себе, чтобы они слишком уж обрадовались встрече с ним — особенно после стольких лет шумного успеха в Эллее. И уж совершенно исключалась возможность повидаться с кем-нибудь из его бывших подружек. Сам он никогда не понимал, как это некоторые ухитряются сохранять дружеские отношения с бывшими любовниками; собственные его романы всегда заканчивались так, что, по меньшей мере, одна сторона не ощущала к другой ничего, кроме ненависти.

Уличный оркестрик на углу наяривал мелодию на самодельных инструментах из кухонной утвари и автомобильных деталей, и Ривас остановился, пытаясь определить мотив. С некоторым удивлением он вдруг понял, что этот блюз написал он сам много лет назад. Он попытался вспомнить слова, прежде чем вступит вокалист, и в конце концов это ему удалось, и он беззвучно зашевелил губами, опережая оркестр на полтакта:

Я три недели подряд не бухал, блин,И сил нету больше бухать…Гадом буду, три недели подряд не бухал, блин,Ведь сил нету больше бухать.Слыхал я, Сойер скоро накроет весь мир медным тазом —Вот тогда набухаюсь опять.

Он обнаружил, что стоит перед музыкантами, и вокалист подтолкнул к нему ногой шапку, лежавшую на мостовой. Опустив взгляд, Ривас увидел в ней несколько мятых талонов. Он встретился взглядом с певцом, виновато пожал плечами, и тот закатил глаза в недвусмысленном жесте: «Тогда проваливай, бомж несчастный».

Ривас побрел дальше, но не прошло и нескольких секунд, как музыка резко оборвалась. Он оглянулся и увидел, что музыканты поспешно собирают свои инструменты. Посмотрев чуть дальше по улице, он понял почему.

С полдюжины юродивых женщин, известных в этих краях как покалокас, грозно шагали по улице, размахивая руками и подметая мостовую драными подолами своих балахонов. Музыка всегда приводила покалокас в злобное исступление, которое прекращалось только тогда, когда музыка смолкала; покалокас славились тем, что выцарапывали музыкантам глаза и кусались, как бешеные собаки.