Марина Дяченко - Рассказы

Самолетик пролетел несколько метров по прямой, потом нырнул в воздушную яму, кувыркнулся в воздухе; чудом вышел из штопора, встал на крыло и полетел прочь, потихоньку снижаясь, пока и не скрылся на чьем-то балконе, чьем-то постороннем, пыльном, увешанном линялыми пеленками балконе… Второй самолетик долетел до самого дня колодца и лег на разлинованный «классиками» асфальт. Лето заканчивалось. Девочка готовилась к школе; облокотившись о перила, Егор смотрел, как она вертится перед зеркалом в коротеньком форменном платьице. Вероятно, она очень выросла за лето; вероятно, именно об этом ей сказала появившаяся из кухни мама. Девочка вздохнула и принялась стаскивать платьице через голову; тоненькая майка задралась, и Егор, прежде наблюдавший в свой бинокль за совершенно взрослыми людьми и повидавший немало интересного и запретного, невольно вздрогнул. И опустил глаза. Ему по-прежнему хотелось смотреть, даже больше, чем когда-либо: его жгло любопытство, и даже не совсем любопытство, а какое-то новое, не менее жгучее желание; вместе с тем он откуда-то знал, что, если он не отвернется сейчас – потеряет право шепотом называть ее по имени… А ведь в последнее время это было его любимым развлечением – засыпая, шептать в темноту, будто окликая: «Аля!»… Он стал вырезать из газет прогноз погоды на завтра. Его интересовали не температура и не облачность, а только сила и направление ветра. Впрочем, он скоро понял, что и температура, и облачность, и даже влажность вносят свою лепту в устройство розы ветров. Она снилась ему – исполинский, грозной красоты цветок, заполняющий пространство ветрами-лепестками. Егор не раз смотрел, как теряются воробьи, попадая в завихрения воздушных струй. Как бьются уносимые ветром бабочки… Он придумывал все новые устройства стабилизаторов, но все его изобретения отказывались работать на практике, и крылья шлепались на чужие балконы, на крыши машин, на асфальт. Вечером тридцать первого августа девочка долго стояла на балконе, и Егор понял, что она прощается с летом. С каникулами, с привольной жизнью; наверное, ей предстоит пойти в новую школу, в новый класс, и целых несколько недель ее так и будут звать – «новенькая»… Осень стояла теплая и сухая. Перед рассветом ветер чуть стихал, но воздух был такой холодный и влажный, что крылья сразу проваливались в него, и самолетик стремительно терял высоту. К моменту, когда воздух прогревался, начинались уже сквозняки из четырех подворотен; после полудня – если погода была солнечная – от обращенной на восток стены начинала идти робкая волна тепла, и, встречаясь со сквозняком от северной подворотни, давала любопытные воздушные завихрения… Егор соорудил большую рогатку и экспериментировал, выстреливая комочками бумаги в разные точки колодца.. По утрам владельцы машин снимали с капотов упавшие с неба самолетики, а дворник бранился невнятно и глухо, Егор видел его глаза, шарившие по бесчисленным балконам, и видел, как шевелятся дворниковы губы и дергается кадык, но слова не желали лететь хоть сколько-нибудь высоко, слова были бескрылые, нелетучие… Девочка возвращалась из школы к двум и сразу садилась за уроки; решая математику, она грызла пластмассовый кончик ручки, а переписывая русский, покусывала нижнюю губу. Стихов она никогда не учила – значит, запоминала еще в школе; однажды Егору посчастливилось увидеть, как она читает какой-то рассказ – от начала и до конца. Девочка сидела у окна, и сперва книга веселила ее; затаив дыхание, Егор смотрел, как она смеется, и порывается зачитать что-то вслух – но мама занята на кухне и не может подойти… Потом девочка помрачнела; темные глаза потемнели еще больше, она сгорбилась над книгой, закусила нижнюю губу… А потом Егор увидел, как она плачет. Увидел во второй раз; выплакавшись, девочка вытащила откуда-то из-под подушки толстую тетрадь, села над ней – и долго думала, глядя прямо перед собой. Писала короткие фразы, зачеркивала… Сочиняла? Он опустил бинокль, вернулся в комнату и подкатил коляску к письменному столу, на котором лежали расчерченные под линейку, с причудливыми стабилизаторами, облегченные и утяжеленные, урезанные и доклеенные, скомбинированные из нескольких видов бумаги, фигурные и прямые – крылья. Наступила настоящая осень. Квадратик неба над перевернутым колодцем то и дело разражался дождем; девочка надевала в школу красный плащ с капюшоном. Ветер в колодце совсем сошел с ума – развешенные для просушки вещи мотались на веревках, и многие хозяйки по утрам торопились, причитывая, вниз – подбирать из лужи улетевшее белье… Однажды у Али собралось человек десять ребят и девчонок – Егор понял, что это день рождения. Ему почти не было завидно. Наоборот, ему приятно было, что Аля такая оживленная, такая красивая; они играли в фанты и смешно танцевали под неслышную Егору музыку, причем один парень, высокий и чернявый, норовил танцевать непременно с Алей, кривлялся, острил, вызывая взрывы неслышного Егору смеха… Нет, Егору не было завидно. То, что он испытывал, называлось по-другому; он утешал себя тем, что никто из собравшихся на веселый праздник не знает о толстой тетради, которая живет у девочки под подушкой. А он, Егор, – знает. Пошел дождь. Егор вернулся в комнату и сел над своими крыльями; на квадратной схеме двора были нарисованы основные и второстепенные воздушные потоки, и где они сталкиваются, и под каким углом отражаются от стен – все результаты многодневных наблюдений, экспериментов с летающими перышками, мама и то заметила, что подушка Егора похудела едва ли не вдвое…

Последние экспериментальные модели он пускал на веревочке, чтобы потом втянуть обратно. Их было жалко терять – слишком много сил было вложено в каждое крыло, сил, пуха, клея, щепок, папиросной бумаги, папье-маше, ниток, резинок, гнутых шпилек, краски… Западный ветер втягивал во двор пригоршни желтых и красных листьев; во дворе не было ни одного дерева, Егор был благодарен ветру – за прилипшие к мокрому асфальту разномастные яркие пятерни. «Аля», – писал Егор на причудливо изогнутых крыльях. Девочка стояла у окна; кактус с балкона давно унесли. На обвисших веревочках сохла скатерть – та самая, которой накрыт был стол на Алином дне рождения. Аля смотрела прямо на Егора – но не видела его. А Егор посмотрел вниз. Весь мусор двора собирался обычно в северо-восточном углу, туда сносило, как правило, и не выдержавшие испытания крылья… С кучи мусора сорвался вдруг полиэтиленовый пузырь пустого пакета. Надулся ветром, закружился над асфальтом – и вдруг пошел набирать высоту, выше, выше; метнулся вбок, перескочил с одного потока на другой – и пошел, пошел, вот он над крышей, вот он под облаками, наверное, ни одна птица не поднималась так высоко, как взлетел этот никчемный кулек, предназначенный свалке отброс, самодеятельный воздушный шарик… Егор сцепил пальцы. Ему показалось, что он понимает. Ему показалось… нет. Он ничего не понял. Он знал. Коляска не желала повиноваться; со всхлипом перевалив ее через слишком высокий порожек, Егор ринулся к письменному столу. Выбрал крыло… нет, не это… позавчерашний самолет со сложной формой четырех растопыренных, как у воробья, крылышек. Танец пузыря стоял перед глазами. Только бы не переменился ветер… Только бы не спряталось солнце… Только бы Аля не ушла с балкона… Егор взял ножницы и поправил все четыре крыла, слегка изменив из форму. Потом чуть подогнул закрылки. Потом схватил со стола фломастер и написал на хвосте, написал, обмирая: «Аля»… Коляска тяжело вывалилась на балкон; по квартире прошелся ветер. Кажется, мама закричала из кухни, чтобы он не смел открывать балконную дверь… Ветер по-прежнему дул что есть силы. Моталось белье на веревочках, а Аля стояла в дверях своей комнаты, глядя вверх, туда, где скрылся мятежный кулек. Крыло легло на воздух – и почти сразу ухнуло вниз. Вцепившись в облупившийся поручень, Егор смотрел, как падает самолет. Входит в штопор, будто настоящий, летит к земле, к асфальту… Выравнивается. Несомый маленьким смерчем, поднимается вверх. Кругами ходит над пустым двором, от стены к стене, от балкона к балкону… Перескакивает с потока на поток. Поднимается все выше… На секунду замирает напротив Алиного лица. И ложится ей в протянутые ладони.