Александр Громов - Год лемминга
Сонечка, кажется, за меня, отметил Малахов. А вот Нетленный что-то крутит, хотя изо всех сил делает вид, что тоже «за». Расторгуев еще не высказал своего мнения, ждет. Хотя, по идее, без крайней нужды функционер не станет топить функционера, рождая опасные для себя прецеденты… Но самое главное – Кардинал. В чью пользу выскажется он?
В мою, понял Малахов, ясно же. Будь иначе, выть бы мне сейчас от боли в черепе, кататься бы по полу…
Значит – пшик. Последствий не будет и не планировалось. Превентивная воспитательная мера, не более того. Чтобы поставил на уши всех, кто еще не стоит в этой позе, и форсировал «Надежду» так, чтобы проблеск решения замаячил на горизонте уже через месяц, максимум через два…
Не хочу, подумал Малахов. Этого я не хочу. Вы не знаете, кого собираетесь спасать, а я знаю. По правде сказать, теперь я очень хотел бы не знать этого. И я работал бы как вол, не зная сомнений… То есть не то, сомнений в частностях у нас всегда было хоть отбавляй, – а сомнений в главном? Нас учили, и мы твердо знали: если есть хоть один шанс из ста за то, что наши потуги вылечить общество, не есть шаманские пляски с бубном, бессмысленное камлание у постели ракового больного, мы должны этим заниматься, и кончено.
Но что делать, если сама природа человека берется лечить общество так, как никакому функционеру и не снилось? Жестоко лечит? Да, разумеется. Но ведь она не умеет по-другому. И мы не умеем… если пытаемся лечить радикально. Какой долг выше: перед людьми? перед страной? перед человечеством?
Лучше на свет не рождаться, чем отвечать на вопросы, не имеющие ответов! Любой ответ – преступление, любой выбор образа действия – преступление вдвойне…
Ловушка. Волчья яма.
Можно обмануть. Обманывать природу мы умеем. Гениальному Филину и упрямому Кручковичу это удалось – хоть сейчас неси их дискетку на телецентр. Среди массы известных психологам способов довести человека до навязчивых мыслей о суициде – вот первый и пока единственный эффективный способ помешать человеку убить себя! Что с того, что это обман природы, насилие над волей и пахнет промыванием мозгов? Плевать. По тому, что известно об авторах метода, трудно поверить, чтобы подобные мысли могли их остановить.
Их остановило другое. Должно было остановить. Остается только неясным, кто из них и когда обратил внимание на факт, лежащий вне всяких категорий науки: на то, что отбор прежде всего и даже прицельно косит подлецов, преступников, наркоманов, выжиг, безмозглых пустышек, тупых исполнителей со стерильной совестью и прочую накипь человеческую; что очень трудно предсказать теперь будущее человека, которому ты всегда рад пожать руку, зато очень легко предвидеть судьбу тех, кому ты не только никогда не подашь руки, но и постараешься не дышать с ними одним воздухом. Относительно них можно ошибиться только в сроках: завтра? через полгода? через год?
И тогда кончится история человечества – кровавая и удивительная, великая и бесчеловечная, потрясающая воображение взлетами мысли и падениями в глубочайший мрак, под удары грязных дубин, в костры, в лагеря, в ужас войн, в мир тупоумно-наглого человека жрущего, в генезис пыжащихся ничтожеств. И начнется нечто совершенно новое…
Понятно, отчего столько времени мыкались без толку аналитики: поди разберись, что самоубийца – подлец! Как проверить? Ни в одной анкете нет такого пункта…
Не верится, что Филин не анализировал, как в общих чертах будет выглядеть мир ПОСЛЕ катаклизма. Срок порядка двух лет вовсе не препятствие к разработке социологических моделей хотя бы самого общего порядка.
Практическая евгеника. Сама собой. Без всякого участия конкретного человека, но приводимая в действие всем человечеством, желает оно того или нет. Те же лемминги – спасение в очищении. Мелкие грызуны уходят прочь и еще, наверно, могут выжить, встретив отдаленные кормные места, где психополе вида, наверно, слабее… Куда уйти людям? Если бы сто лет назад человечество начало вкладывать безумные деньги в космические программы, ходило бы голое и босое… Нет, и тогда не успели бы мы. Да и кто в прошлом веке согласился бы спасать правнуков за свои кровные?..
Что ж, человечество спокон веку делает все возможное, чтобы исчезнуть навсегда с лица этой планеты – и жутко обидится непонятно на что, если увидит, что ему это, кажется, удается…
Но люди не лемминги, вот в чем дело. Освободите человечество от балласта, от липкой болотной грязи на ногах, – и оно рванет ввысь… Не нужно никакого моделирования, чтобы знать это наверняка. Мир честных, активных, умных людей! Утопия, которую не надо строить, – ДОСТАТОЧНО НЕ ДЕЛАТЬ НИЧЕГО!
– Благодарю всех, – сказал наконец Кардинал, и при первых звуках его голоса Расторгуев, азартно что-то доказывающий Нетленному, умолк на полуслове. – Мне было важно узнать ваше мнение, спасибо. Я никого не задерживаю, кроме вас, Михаил Николаевич…
Малахов остался, чувствуя себя, как на иголках. В гулком здании затихали вдали шаги Домоседова, Расторгуева и Энгельгард – слышно было, как мимо парадного вестибюля с ничего не значащей вывеской они свернули в тесный внутренний дворик, где едва хватает места десятку автомобилей и каптерке для водителей и охраны, – а лысый старичок долго молчал, прежде чем сказать:
– Ну и что ты думаешь делать, Миша?
Малахов передернул плечами – неуместный, мол, вопрос.
– Работать, конечно. Теперь проще, без этих тайн бургундского двора. Гриф «зеро-прим» я уже снял, спасибо, что разрешили.
Теперь Кардинал смотрел на него с ясно различимым любопытством. Захотелось поежиться. Ничего неуютнее невозможно и придумать – словно размышляет человек на берегу, чем швырнуть в утопающего: спасательным кругом? камнем?
– Ну-ну. Работай, Миша, работай. Плохо ты выглядишь, вижу. Трудно тебе, а?
– Что трудно, Павел Фомич? – тупо спросил Малахов.
Кардинал встал – ширкнули по полу ножки отодвигаемого кресла. Яйцеобразный животик колыхался туда-сюда в такт мелким старческим шажкам – пять шажков в одну сторону, пять в другую.
– Сам знаешь что, Мишенька. Тяжело думать о том, о чем думать не хочется, а? А ты не думай, сразу легче станет. Мне дай, я думать буду. Да и не твоего ума это дело, уж ты мне поверь. Домоседов поверил, и ты поверь. Сорвешься еще понапрасну, а мне, мальчик мой, действующий функционер нужен, а не истеричка, вроде твоего Филина…
Застучало в висках.
– Да о чем вы, Павел Фомич? – как мог убедительно изумился Малахов.
Улыбка в сетке мелких морщин висела на лице Кардинала, как приклеенная маска. Мелькнула шалая мысль: «А если она отклеется, а там – ничего?..» – и пропала начисто.
Зарефлексировал, подумал Малахов, внутренне содрогнувшись. Рано.
– Я могу идти?
Вопреки ожиданиям, Кардинал позволил удалиться. Дежурный поклон на прощание – и вон отсюда, вон!.. Сейчас Малахов ощущал лишь громадное облегчение и толику злорадства. Что, съели меня? Съели, орелики?.. Могли сожрать с костями, но посчитали преждевременным. Это правильно. Хотя Кардинал явно знает больше, чем показывает, и это опасно… Потом подумаю, что он может знать и о чем может догадываться; самое главное то, что выпала-таки удача, которой не ждал: кажется, еще какое-то время можно не делать то, чего не хочется делать больше всего на свете…
Можно – НЕ РЕШАТЬ.
Он был уже в дверях, когда голос Кардинала хлестнул вдогон. Словно бич. Словно пуля в спину.
– Не тяни кота за хвост, Миша. Нашел – делись, мой тебе совет. Подумай.
Пятьсот не пятьсот – но пятьдесят шоколадок он действительно купил по пути в Контору и высыпал на стол перед потрясенной Фаечкой. Пора было отдавать долги, даже самые мелкие. Уже завтра может быть поздно, а значит – пора.
Он разрешил Гузю взять выходной (это тоже было отдачей долга, и тоже частичной), а сам посвятил утро нудному разбору ситуации вокруг сарапульского очага полиомиелита, где интересы Санитарной Службы столкнулись с интересами Службы Сонечки Энгельгард, и, как в прежние времена, был рад, когда назревающий конфликт удалось погасить в зародыше без ущерба делу.
Сколько еще времени удастся жить простой и здоровой жизнью функционера? День, два? Вряд ли больше.
Он знал, что Кардинал поторопился. Пока в затылок не начал ввинчиваться раскаленный шуруп, еще можно было ждать: хорошо рассчитанная задержка сенсационной новости об открытии пути спасения никак не уменьшила бы личных дивидендов функционера Малахова, скорее наоборот, и, кстати, авторитет Служб, о котором так пекся Нетленный, разом подскочил бы до стратосферы. Что еще нужно функционеру?
Накануне он потратил полдня на то, чтобы быть полностью в курсе всех нюансов «Надежды» и еще раз убедиться, что работа зашла в тупик практически по всем направлениям. Ничего нового за последние две недели. То ли мозговому центру Конторы в самом деле было далеко до Филина по части умения решать нестандартные задачи, то ли дали себя знать своевременные «ценные указания» – в этом он не стал разбираться. Лебедянский и Воронин погрязли в мелочах, а Штейн – всего только Штейн, железный тыл, а не сумрачный германский гений. Тишь была, да гладь, да унылые матюки экспертов. Но отчего-то при всей отрадности картины Малахов чуял, не затылком, а самым что ни на есть нутряным нутром, что радоваться рано. Контора еще могла преподнести сюрприз, и она не замедлила преподнести его в виде визита всклокоченного трудоголика из группы Воронина.
