Елизавета Кардиналовская - Гибель счастливого города (сборник)

Ворн измерял «лицевой угол», объем и строение черепа маленького Тома и сравнивал его с черепами доисторических людей, пытаясь определить, к какой эпохе можно отнести созданный им экземпляр.

Посещения Ворна все больше беспокоили Ингрид. Она видела бесконечный ужас Тома перед ним, видела, как все человеческое исчезает из его сознания в присутствии этого равнодушного человека. Ингрид подходила к Тому, гладила его, понимая что не может оградить от этой пытки.

— Так дальше нельзя, вы ведь понимаете, Арвуд, что Ворн превращает его в обезьяну.

Арвуд показывал ей на скошенный узкий лоб Тома.

— В таком черепе нельзя пробудить человеческий разум. Ворн прав. Его выводы безошибочны…

Ингрид видела, что этот человек закован в броню научных выводов, как древний рыцарь в латы. Человеческое слово не достигало его сердца.

Она просила Ворна на некоторое время освободить Тома от наблюдения, она говорила о человеческом сознании, что просыпалось в нем, о его музыкальности. Ворн слушал с небрежной улыбкой.

— Музыкальность? Да, это возможно. Музыка доступна человеку на самой низкой ступени культуры, она доступна даже животным. А разум? О нет… видите…

И Ворн показывал на маленькую фигурку, сидевшую, забившись между диваном и шкафом. Концы согнутых пальцев рук упирались в пол — эта поза была типична для обезьян. Ингрид прикусывала губу так, что на ней появлялись капельки крови. А прищуренные глаза Ворна, всегда устремленные куда-то вдаль, казалось, не видели того, что происходило рядом.

В этот день Ингрид долго ходила по комнате, растерянная и задумчивая. Солнце проложило от окна к ее ногам кружевную дорожку и зажгло золотой серп медной дуги на большом глобусе в углу комнаты.

И тогда ей показалось, что дракон на голубом поле безграничных океанов, прикованный к южному материку, взмахнул поднятым крылом, готовый взлететь. Ингрид встала, улыбнувшись своей, еще в детстве придуманной, фантазии, так неожиданно подсказавшей спасение.

Она взяла на руки Тома и, стараясь, чтобы он понял, провела кончиком пальца по блестящей поверхности глобуса путь, перерезавший меридианы Атлантики — единственный путь к спасению.

Когда Ворн проходил по улице, за его спиной шептали:

— Это Ворн…

— Это тот самый Ворн, который… — и называли одно из его удивительных изобретений.

— Он сейчас работает над тем, чтобы вдвое увеличить человеческую жизнь…

— Ах, нет, совсем не то. Говорят, что он создал какое-то существо, которое умеет ходить и все понимает, как человек…

— Да, он работает с ним в лаборатории…

— Ерунда, говорю вам, ерунда! Ворн изобрел химический состав, который заменяет человеческую кровь, и хочет таким образом оздоровить человечество.

— Ну?!

— Да. Из человека выкачивают его испорченную, отравленную кровь, наполняют его жилы этим составом, и человек крепнет, освобождается от наследственных болезней и даже защищается от эпидемий…

— Невероятно! А я слышал…

И слухи, один нелепее другого, оплетали имя Ворна. Но этот молчаливый человек проходил мимо, равнодушный к тому, что о нем говорят.

Слава бежала за ним, как послушный пес, и изредка Ворн бросал ей драгоценные зернышки, вырванные из сокровищницы Неизведанного.

Но он был осторожен. Он объявлял о своих достижениях лишь тогда, когда они были окончательно проверены, когда все было безошибочно и бесспорно.

Никто не имел доступа в его лабораторию, так как никто не должен был знать о его исканиях и неизбежных ошибках. Существование Тома было пока тайной для всех. Ворн готовил этот удивительный сюрприз для людей, которые ждали от него чуть ли не чуда.

И потому страшным ударом прозвучало для него сообщение Арвуда.

— Уехала, говорите вы? И забрала Тома?! Но зачем? Куда?

Арвуд знал не более Ворна.

Комната Ингрид, с небрежно разбросанными вещами, свидетельствовала о поспешности — несколько забытых игрушек Тома лежали в углу… и больше ничего. Никаких указаний, никакой записки.

Первая морщинка тонкой расщелиной прорезала лоб Ворна.

Это была загадка, которую не мог понять ум ученого, привыкшего иметь дело с точными данными науки, для которого хаос человеческой души был Гордиевым узлом.

— Странно! Вы тоже ничего не знали, Арвуд?

Арвуд пожал плечами и отвернулся с выражением отчаяния, ничего не ответив. И этот жест, выражавший простые человеческие чувства, был так необычен для юноши со сдержанными движениями автомата, что Ворн удивленно посмотрел на него.

— Ну, что же, будем ждать, — сказал он, и больше они об этом не говорили.

Они ждали долго. Арвуд думал, что Ворн, убедившись в бесполезности ожидания, повторит опыт с обезьяной, но случилось так, что их работа в лаборатории сузилась до разработки уже установленных положений, а каждый намек Арвуда на необходимость повторить эксперимент только сдвигал брови Ворна в сплошную линию.

…Они ждали долго.

Время проложило серебристую дорожку в волосах Ворна, и было непонятно его упорство в нежелании повторить эксперимент или, по крайней мере, огласить его результаты. Иногда в его взгляде появлялось прежнее выражение холодной самоуверенности, и он говорил:

— Мы проделаем еще один блестящий фокус, Арвуд. Им он может показаться чудом, ведь только ради невозможного стоит работать…

Но что-то погасло в нем, и Арвуд видел мелкие морщинки, избороздившие его лоб и намекавшие на бессилие мысли.

Он не знал, о каком «невозможном» говорил Ворн. Он вышел из лаборатории, ни о чем не думая и ничего не желая. Пустота, ставшая его постоянным уделом, была тяжелей любой человеческой ноши.

Сверкание огней, роскошь витрин, шумная толпа и водоворот движения. Арвуд проходил сквозь это, как человек, который идет через пустыню, где не стоит смотреть направо или налево, потому что вокруг та же однообразная пустота.

Он шел, глядя вперед, и прямо перед собой увидел на белом полотне афиши большие черные буквы, которые назвали ему имя Томаса Дана. Это имя преградило ему путь. Он задохнулся, сдерживая крик, и еще, и еще раз, не узнавая букв, перечитывал звонкое имя — Дан.

Афиша извещала о концерте Томаса Дана, приехавшего всего на два дня.

Ничего не думая, ни на что не надеясь, но смутно боясь что-то потерять, Арвуд купил билет и вошел в концертный зал.

Зал уже был полон, и со всех сторон он слышал имя Томаса Дана.

Сутулый юноша с дегенеративным затылком говорил, двусмысленно улыбаясь, близорукой девушке:

— Не знаю, хороший ли пианист Томас Дан, но говорят, что во время концерта гасят свет. Из-за одного этого стоило прийти.