Рэй Олдридж - Мы были бабочками...

Старик лежал так тихо, что мне показалось, что он уже умер. Потом он заговорил:

— Джон, как мои дела?

Я решил, что он снова бредит, но это было просто его странное чувство юмора, потому что он продолжил:

— Не очень, да? Ну лет через сто это будет неважно.

Я сел на койке, чтобы откашляться от пыли и слизи. Он повернулся ко мне.

— Джон, — сказал он, — если ты принесешь мне попить, у меня, кажется, найдется для тебя еще одна история. — Он хихикнул — слабый свистящий звук. — Но, боюсь я упустил последнюю возможность поесть — не то это было бы чем-то исключительным.

Я принес чашку.

Он отпил немного и посмотрел на меня почти весело.

— Ну ладно, история, — сказал он, — Можешь себе представить? У меня есть еще миллион историй, которых ты никогда не слышал — и уже не услышишь. Но последняя обязательно должна быть про кайф. Кайф нас сюда и завел.

Голос старика перешел в непривычно гладкий речитатив, как будто он много раз репетироавл эти слова.

— В молодости я пробовал любую дурь, какая только была, — сказал он. — Я не особенно любил «спид» — хотя однажды, в Мексике, я съел целую горсть бифетаминов и написал бывшей подружке письмо на пятидесяти страницах. Я всегда любил траву, но она ведь не переворачивает мир, если ты понимаешь, о чем я. И вредно для легких. — Старик закашлялся и горько улыбнулся.

— Мака я всегда боялся. Ничего нет лучше опиума, когда тебе плохо и грустно. Но беда в том, что он слишком хорош. Очень скоро ты придумываешь, как все время быть грустным и опустошенным. Поэтому я решил его избегать.

Никогда не мог понять, в чем привлекательность кокса. Тебя здорово торкает на несколько минут — чувствуешь себя Кинг-Конгом, но когда кайф проходит, ты знаешь, что тебе только показалось. И он так дорого стоил: за те же деньги, которых стоил получасовой коксовый приход, можно отправиться в трип, который полностью изменит твой взгляд на жизнь.

Кислота — вот, то что надо.

Об этом-то я и хочу тебе рассказать, Джон: о трипе, в который мы с Мэнди отправились вдвоем однажды вечером. Да, я видел холодильник с трупами — я смотрел новости. Но это только одна сторона медали, твоя сторона, но была ведь еще и другая, настолько же прекрасная, насколько твоя была ужасна.

Той осенью самой модной кислотой были «оранжевые баррели», не такие крутые как «саншайн», но все же чертовски крутые. Мы вэяли четыре порции и поделили их в своей однокомнатной квартире на Линкольн-стрит, вдвоем, прямо перед тем, как стемнело. Господи, вот это было круто, Джон. Такой мощный удар, какой бывает у самой лучшей дури. У нас на стене напротив кровати висел плакат группы «Cream» — у них были курчавые волосы и пестрые рубашки — и когда узоры зашевелились, мы поняли, что вставило. Узоры плавали, как миллионы маленьких рыбок, а глаза Джинджера Бейкера утоноли в его черепе, он был похож на скелет. — Старик говорил быстро и задыхался от спешки.

Меня внезапно пронзила зависть: у него было столько воспоминаний, к которым он мог возвращаться, воспоминаний настолько ярких, что он мог забыть о своем разрушенном теле, оказаться далеко отсюда.

— Ты никогда не пробовал кислоту, Джон, так что я не могу объяснить тебе, на что это похоже, но все-таки попробую. Мир пульсирует, видения приходят к тебе волнами — прибой на берегах восприятия. Я сказал Мэнди: «Господи, надо было еще раз разделить, уж очень они сильные».

Комната была полна дешевых хипповских украшений: всевидящее око, свечи, плакаты, расписные платки — и вот теперь она становилась чужой, с другой стороны неба.

У нас был пес, белый метис лайки по имени Кекс — он был странно насторожен, его усы торчали как иголки, глаза блестели от удивления. Кекс, видимо, почувствовал неестественность нашего внимания и испугался, но я истолковал его напряжение в более опасном ключе, так что мне пришлось встать и запереть беднягу в кухонной нише.

Прибой грохотал, Джон, прибой ревел. Меня никогда так не пропирало, ни до, ни после. Наше окно выходило на пожарную лестницу, которая нависала над переулком позади стрип-бара. Я смотрел, как пьяный вываливается из двери кабака и ползет сквозь сумерки к стене, за которую сможет ухватиться, — и это казалось мне эпическим походом, тысячелетней борьбой на фоне сине-серых сумерек и старого кирпича. Я так восхитился его настойчивостью, что готов был заплакать.

Оуэн повернулся ко мне с легкой улыбкой.

— Я знаю, Джон, это глупость, безумие. Но ты не можешь представить себе, что это было такое.

— Нет, — ответил я, и меня пронзило сожаление.

— Жаль, — протянул он, — так вот, когда я отвернулся от окна, Мэнди уже разделась и лежала на кровати. Она была похожа на нагого ангела, нарисованного Боттичелли. Она улыбнулась, накрыла ладонью одну грудь, потом медленно провела по животу красивыми длинными пальцами. Пульсирующее зрение каждый миг преподносило мне новую, еще более совершенную картину ее прелести.

Когда я подошел к ней, то, наверное, был похож на Кекса — каждый волосок стоял дыбом.

Это могло продолжаться вечно — каждое движение, каждое прикосновение было наполнено восторгом… Не знаю, как сказать. Я не знал, где Мэнди, а где Роб, отдаюсь я или мне отдаются. Границы наших «я» больше не имели значения… Я не знаю, сколько раз мы этим занимались, но на следующий день у нас все ныло.

Это была кульминация, и дальше мы уже знали, что выживем. Если кислота хорошая, то в какой-то момент всегда понимаешь, что сейчас умрешь, но в этот раз мы растворили свой страх в маленькой смерти.

Итак, у нас еще оставалось семь или восемь часов кайфа. Мы слушали музыку, мы смеялись до хрипоты, мы пекли печенье на завтра, мы делились друг с другом своими галлюцинациями.

Я помню, как просматривал книжку про дикие растения с нежными, мечтательными акварельными иллюстрациями. Я раскрыл ее на изображении пассифлоры — и это оказалось мандалой, заводящей меня все глубже и глубже в неисследованные области моего ума. Я утонул в этой картине — не могу даже объяснить, что я узнал.

Несколько лет спустя, я гулял по целому полю пассифлор, но не один из этих реальных цветков не мог сравниться с тем, что я видел тогда.

У старика запали щеки, кожа обтянула кости. Ему не хватало воздуха.

— Ты можешь рассказать продолжение потом, — сказал я, хотя на самом деле мне не хотелось, чтобы он замолчал. Я хотел получить это воспоминание целиком, хотя оно и было чужим.

— Никакого «потом» уже не будет, Джон. Мне надо спешить. На рассвете у нас наступил отходняк. Вот что плохо в кислоте — тоска, которая приходит вместе с физической усталостью. В таких случаях лучше всего уйти из дома и заняться чем-нибудь, что поглотит твое внимание, заставит тебя собраться. Поэтому мы решили пойти в «Сейфаэй» на Колфакс и купить что-нибудь на завтрак.