Агоп Мелконян - Бедный мой Бернардье

Отнюдь. А это говорит о психастенической структуре личности, попросту - о психической слабости. И что еще важнее, свою психастению Гамлет пытается маскировать якобы волевыми, решительными на первый взгляд действиями. Теперь понимаете?

Он же шизоидный тип. И кое-что совсем уж любопытное. Насколько позволяла темнота, я записал слова Гамлета..

"Вы собираетесь играть на мне. Вы приписываете себе знание моих клапанов". - говорит принц. С чем мы имеем дело, господа? Вам понятно, кто может вообразить себя флейтой? Ваш Гамлет и впрямь интересный случай, Бернардье, исключительно интересный.

Почему бы вам не прислать его ко мне в клинику? Обещаю вам непременно вылечить его. Благодарю за внимание.

Надеяться не на что - представление провалилось.

Бернардье пытался было удерживать зрителей, но они разошлись по домам, даже не посчитав нужным попрощаться. Только любитель сахарных палочек с минуту поколебался, размышляя о том, не потребовать ли возврата денег, но потом великодушно махнул рукой и вышел.

Бернардье спрятался за кулисами. Знаю, он плачет - Бернардье всегда плачет тайком. Не хочет, чтобы мы видели его слезы, ведь он любит нас. И страшится, как бы маленькие соленые капли не обратили нас в бегство.

Мы молчим. Никто не ищет его, чтобы утешить, да и какой смысл, ведь воображение Бернардье рисовало ему овации, корзины цветов, шелковые перчатки, покачивающиеся у декольте веера, теплые улыбки признательности, благосклонный кивок из официальной ложи. Знаю, ты мечтал об этом, Бернардье, а на тебя обрушились ирония и презрение.

И тут раздалось робкое покашливание. Отдергиваю занавес - в зале сидит болезненного вида субтильный человечек с усталыми глазами.

- Прошу прощения, господин Гамлет, - застенчиво говорит он, - меня зовут Уэбстер, Фрэнк Уэбстер. Я музейный сторож, с вашего позволения. А что, продолжение будет?

- Эй, Бернардье! - кричу я. - сидит человек, такой, знаешь, ростом не вышел...

Бернардье бросает на меня взгляд, красноречиво объясняющий мне, что ничего глупее он в жизни не слыхивал.

- Разумеется, мой мальчик, представление продолжится! И запомни: люди делятся не на высоких и низких, а на театралов и нетеатралов.

И вот Бернардье снова появляется на авансцене.

- Вам хотелось бы досмотреть драму о Гамлете, сэр? - вопрошает он.

-Да, если можно. Меня зовут Фрэнк Уэбстер, я награжден за доблесть, вот меня и назначили музейным сторожем.

- А почему вам этого хочется? - гнет свое Бернардье.

- Я не смогу вам объяснить, сэр.

- Может быть, вам нравится театр?

- Не знаю, сэр. Я не получил образования, сэр. Думаю, меня взволновали услышанные здесь слова.

- Взволновали? Вы хотите сказать, что вас взволновал театр?

- Я сказал - "думаю". Может, я и ошибаюсь, кто знает. Я человек необразованный, простой музейный сторож, - неуверенно отвечает зритель.

- Вы словно стесняетесь своего волнения, господин Уэбстер. Да ведь это так по-человечески!

- Правда? Я не знал. Врач советует не перевозбуждаться, говорит сердце может не выдержать. Я ежедневно принимаю кардиолекс.

- Вызванное искусством волнение благотворно, господин сторож. Оно не возбуждает, а возвышает! С какой сцены вам бы хотелось продолжить спектакль!

- Мне понравились слова короля: "Удушлив смрад злодейства моего". А почему злодейство испускает смрад, господин Бернардье?

- Чтобы можно было отличить его от поступков благородных, нравственных. Впрочем, давайте играть, а не вдаваться в объяснения. Итак, спектакль продолжается!

Мы выходим на сцену. Играем, как не играли еще никогда. В зале зритель, и ему понравилась наша игра.

Он хочет понять нас. Он не боится разволноваться, теперь он знает, что волнение присуще человеку. Я вижу во мраке его глаза, они прямо-таки сияют, как два светила. Он верит нам! Что еще нужно артисту?

Я заметил, как из уголков его глаз выкатились слезинки, когда Гертруда сообщила Лаэрту, что река унесла тело безумной Офелии. Ужель природа оказаться может сильнее срама?

- Остановитесь! - кричит Уэбстер. - Ради бога, остановитесь! Неужто вы хотите сказать, что она мертва?

- К несчастью, она утонула, - объясняет Бернардье.

- Как вы жестоки, сударь! Жизнью этих беззащитных созданий вы распоряжаетесь так, словно речь идет о ставших ненужными вещах!

- Я здесь ни при чем, господин Уэбстер, жизнью героев распорядился Шекспир. Офелия лишилась рассудка от любви, разве это не прекрасно?

- Это не дает вам права... на самодурство! - разгневанно кричит сторож. - Ради бессмысленного мщения, задуманного принцем, вы погубили милую девушку.

- У каждого из них своя драма, сэр. Каждый из них стремится к свету, но увы - они на земле Дании.

- Вы или маньяк, или садист! Вы прямо-таки толкаете их к гибели, отрезаете им все пути к спасению, вот они и приходят в отчаянье, как животные в клетке. Вы нарочно стравливаете их, смертельная развязка, агония доставляют вам наслаждение. Вы упиваетесь насилием, запахом крови. Вы сумасшедший, господин Бернардье!

- О, нет, Уэбстер, зачем же вы так, на этой сцене играют мои друзья, пытается обороняться Бернардье.

- Под этим шатром происходят гнусные вещи! Вы потворствуете своим животным порокам! А как прекрасно пела вчера эта девушка во время шествия. Прощайте, Бернардье.

Резко повернувшись, Уэбстер уходит.

- Догони его, мой мальчик! - просит меня Бернардье. - И объясни, что это всего лишь театр.

Уэбстер шагает по тропинке, ведущей в город.

Спускаются сумерки, и над Дарлингтоном повисает неоновое зарево, а на небо выкатывается бледная как призрак луна.

- Это всего лишь театр, мистер Уэбстер, - говорю я, поравнявшись со сторожем. - В театре все не настоящее, это просто игра. Роли у нас такие, а вообще-то мы живы-здоровы.

- Не знаю, не знаю.

- В театре всё иллюзия, понимаете?

Он поворачивается ко мне, и я по глазам вижу: слова мои брошены на ветер.

- Я человек без образования, принц. Награда за доблесть, правда, имеется, но в таких вещах, как театр, я не разбираюсь. Какого понимания вы от меня ждете? - Уэбстер отворачивается от меня и спешит к спасительному островку разума с призрачными бледножелтыми лунами.

Вот тут-то я и зарыдал безутешно, оплакивая Бернардье, себя самого и унесенный водой красивый венок из ромашек с головы 4-МН-ЮЗ...

Понятны тебе мои сомнения, Принцесса? Готов поклясться на своем мече: в утробе утра затаился эмбрион уродливого страха. Взойдет солнце, высушит росу, но не растают всю ночь терзавшие меня сомненья и не прогнать беспокойства, комком засевшего в горле. Во мраке мне видны их неровные тени, горбатые и уродливые, слышны осторожные шаги, прерывистое дыхание, улавливается даже стук сердец. В воздухе пахнет опасностью, немытыми мужскими телами и позором. Когда первые лучи солнца потеснят тьму, ты тоже различишь их в неверном утреннем свете - бездарные плотные мазки на сером полотне последнего дня.