Константин Якименко - Абсолютное счастье

Такое странное маленькое «но»: поэт — юный старик, вообразивший, что уже открыл для себя смысл жизни и смерти — пришёл ко мне не за счастьем. Да, у него проблемы с рифмами и ритмами — пускай: это техника, которую можно развить и отточить, однако — мысли: сейчас они переполняют его безразмерный мозг, ищут выход и рождают вопросы — вопросы, на которые я не обязан отвечать, но которых не могу не слышать.

Я спрашиваю сам: что ты знаешь о пустоте? — но он молчит, а взгляд снова становится виноватым. И тогда я говорю… повышаю голос — и резко выплёвываю:

— Пошёл вон!

Удивлённый, поэт смотрит: ему не понять, почему тот, кому в силу положения надлежит завлекать людей, вдруг вот так, вроде бы без явных причин, даёт от ворот поворот… Он вспыхивает:

— А если я хочу умереть?!

— Тем более — убирайся, — произношу устало — и тут мы снова встречаемся, а я думаю: лучше бы ты ушёл поскорее, пока у меня не закончился приступ проклятой меланхолии… ну, или как это ещё назвать? И пока я не решил, что ради новой интересной личности в моём собрании могу стерпеть некоторые вещи.

Но я вижу, как поэт гаснет, глядя — не на меня даже — в меня. И, кажется (почему — кажется? так и есть), именно сейчас он узнаёт о жизни что-то, чего не мог знать раньше. Что-то по-настоящему новое; ответ на незаданный вопрос.

Потом я беру его за руку, стаскиваю со стула и волоку к двери; нет, он не сопротивляется — он просто обвис, как мешок тряпья; как бездыханный труп, которым чуть было не стал. Я открываю дверь и выталкиваю его, и поэт едва не падает на грязный линолеум; успевает опереться на безжизненно-серую стену; встаёт, поднимает глаза…

И я захлопываю дверь.

Вспоминаю — ну, вы знаете, это же классика: «тот, кто вечно хочет зла и вечно совершает благо». Теперь пойти бы вниз, в подвал… взять первый попавшийся сосуд, не важно, какой… и шандарахнуть со всей мочи о стену. Взять стерву, ещё кричащую, что я, этакая сволочь, не имею никакого права держать её здесь… приподнять немножко, ощутить в руках вес… подойти к идиоту, который провалился в сон и не ожидает никакого подвоха — и залепить с размаху! Осколки разлетятся по всему полу, и какая-нибудь задремавшая крыса с перепугу рванёт к норе; истоптать в порошок (крысу — тоже, если попадётся под ногу), потом прихватить крутого с его непрекращающимися расспросами — и размолотить о не успевшую ничего понять трусиху. Топтать, топтать и топтать!.. Потом взять ещё кого-нибудь — как же их много, этих идиотов и стерв, этих дур и подонков, этих гадов и мегер, этих сучек и козлов! Бить, давить — и наслаждаться многократно отдающимся в ушах звоном (тоже часть антуража)…

Ну, ладно — ясно ведь, что я этого не сделаю.

И я спускаюсь вниз — но вначале иду не туда, куда обычно. Подхожу к древней, поросшей мохом бочке, открываю кран, и тёмная как моё существование жидкость неспешно наполняет бутылку. А потом я сижу за столом — не за тем аккуратно-деловым, что в кабинете, а за старым, но всё ещё прочным дубовым столом в подвале: без искусов, зато — настоящим. Они все здесь, вокруг: идиот и стерва, трусиха и крутой, и многие другие — некоторые по привычке продолжают возмущаться, а другие любопытствуют, что такого особенного в сегодняшнем дне; кто мудрее и опытнее, просто ждёт продолжения. Напротив меня — пустой стул; беру два вместительных бокала и наливаю терпкое вино — последние капли едва не выплёскиваются через край. Ставлю один перед собеседником, которого у меня никогда не будет; поднимаю свой и цокаюсь:

— За твоё счастье, поэт!

Вокруг что-то бормочут голоса, сливаясь в невразумительный гул — я не хочу их слышать, и не слушаю. Медленно, сосредоточив все чувства на одном — вкусе, втягиваю в себя пьянящий напиток. Вспоминаю, о чём так и не спросил поэт, и думаю: неужели я не имею права хоть иногда почувствовать себя — ну, пускай не абсолютно — всего лишь немножко счастливым?